ЛИТЕРАТУРНЫЙ АЛЬМАНАХ

Алла Новикова-Строганова -
доктор филологических наук,
член Союза писателей России
город Орёл

Где бьётся сердце Диккенса
(в год 205-летия писателя)

Великий английский романист Чарльз Диккенс (1812-1870), юбилей которого отмечается в этом году, - наиболее родственный по духу русской классике зарубежный писатель.
В России Диккенс стал известен уже с появления первых переводов в 1830-е годы, в "гоголевский период" развития русской литературы. Отечественная критика сразу обратила внимание на общность художественной манеры Н.В. Гоголя и Диккенса. Критик журнала "Москвитянин" С.П. Шевырёв, подчеркнув в английском авторе "талант свежий и национальный", одним из первых заметил, что "Диккенс имеет много сходства с Гоголем"(1) . Близкое родство талантов отразилось и в таких определениях христианского богослова, славянофила А.С. Хомякова: "Два родных брата", "Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя" (2).
Деятельная и могучая вера в Бога, умение видеть то, чего, как говорил Гоголь, "не зрят равнодушные очи", сближали Диккенса с русскими классиками. "Великим христианином" называл английского романиста великий русский писатель-христианин Ф.М. Достоевский. В "Дневнике писателя" (1873) он подчёркивал: "Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников. А, однако, как типичен, своеобразен и национален Диккенс!"(3) . Достоевский признавал благотворное влияние, которое оказывало на него диккенсовское творчество: "Никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель"(4) .
Л.Н. Толстой ценил Диккенса как писателя безошибочного нравственного чутья. Н.С. Лесков, шедший в литературе своим самобытным путём "против течений", также высоко оценивал "английского писателя с именем, с которым очень приятно ставить своё имя"(5) , узнавал в нём родственную душу, был увлечён его творчеством. Русские писатели были внимательными читателями и знатоками произведений Диккенса, видели в нём своего союзника.
В.Г. Короленко в очерке "Моё первое знакомство с Диккенсом" (1912) описал потрясение и восторг, испытанные в отрочестве от прочтения романа "Домби и сын" (1848). С.М. Соловьёв - племянник религиозного философа и поэта Вл. Соловьёва, внук историка С.М. Соловьёва - создал цикл стихотворений, навеянных сюжетами и образами романа "Дэвид Копперфилд" (1850). Даже в художественном сознании всенародно любимого певца русской деревни, русской природы, русской души Сергея Есенина неожиданно оживает образ главного героя романа "Оливер Твист" (1839):
Мне вспомнилась печальная история -
История об Оливере Твисте. ("Русь бесприютная", 1924)
Примеры цитат, реминисценций, ассоциаций с Диккенсом в русской литературе можно продолжить.
Среди произведений английского романиста, которые оказывали глубокое духовное воздействие, облагораживали ум и чувства, призывали к торжеству справедливости, особенно полюбились в России "Рождественские повести" (1843-1848), благодаря которым их автор был признан классиком святочной литературы. Диккенс создал образ поющего Рождества, воспел святочную радость, победу над силами зла.
Показательна история восприятия этих повестей русскими читателями. Ещё в 1845 году литературная критика отметила диккенсовский рождественский цикл среди так называемой массовой святочной литературы: "К нынешним Святкам неутомимый Диккенс опять написал повесть <...> Имя Диккенса ручается уже за достоинство ея, и её действительно никак нельзя смешивать с остальною кучею изданий, которые родятся к празднику и умирают с праздником"(6) . Журнал "Современник" писал в 1849 году о Диккенсе: "Он как будто пожелал быть ещё более народным, ещё более моральным, лет пять тому назад начал ряд народных сказок, избрав эпохой их появления Святки, самый народный праздник в Англии"(7) . Лесков также выделил "Рождественские повести" из всего обширного круга святочной литературы: "они, конечно, прекрасны"; признал их "перлом создания"(8) .
Диккенс в совершенстве овладел тайной эстетического воспроизведения самого духа празднования Рождества Христова, которому сопутствует особенная, одухотворённо-приподнятая, ликующая атмосфера. Г.К. Честертон - автор одной из лучших книг о Диккенсе - увидел суть праздника Рождества "в соединении веры и веселья <...> с земной, материальной стороны в нём больше уюта, чем блеска; со стороны духовной - больше милосердия, чем экстаза"(9) . Ещё в Апостольских Постановлениях (Кн. V, гл. 12) сказано: "Храните, братия, дни праздничные, и, во-первых, день Рождества Христова". Следует отложить все житейские заботы и попечения, всецело посвятить себя празднику. Молитвенное настроение сочетается в этот святой день и с беззаботным весельем, и с размышлениями о великом событии Священной истории, и со служением тем душеспасительным истинам, которым учит людей Рождество.
Святочная словесность в других странах, в том числе и в России, формировалась и существовала до Диккенса, отличаясь национально своеобразным колоритом, стилистикой, деталями и т.д. До диккенсовского рождественского цикла создал свою дивную "Ночь перед Рождеством" (1831) Гоголь. И всё же художественный опыт английского классика повлиял на дальнейшее развитие святочной литературы: в одних случаях вызвал целый шквал ученических подражаний, в других - был освоен и преобразован творчески. Во многом именно от диккенсовской традиции отталкивался Лесков, вступая с мэтром рождественской беллетристики в творческое состязание, создавая свой цикл "Святочные рассказы" (1886).
В цикле повестей Диккенса "Рождественская песнь в прозе" (1843) и "Колокола" (1844) признавались наиболее значительными с точки зрения их социально-критического, обличительного пафоса, направленного против жестокости и несправедливости, в защиту угнетённых и обездоленных.
Следующие три повести: "Сверчок за очагом" (1845), "Битва жизни" (1846), "Одержимый, или Сделка с призраком" (1848) - написаны более в камерной, "домашней" тональности.
Литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, сопоставляя Диккенса с Гоголем, указывал на "узость" идеалов английского романиста: "Диккенс так же, пожалуй, исполнен любви, как Гоголь, но его идеалы правды, красоты и добра чрезвычайно узки, и его жизненное примирение, по крайней мере, для нас, русских, довольно неудовлетворительно"(10) . Но тот же Григорьев, которого не подводят художественное чутьё и литературный вкус, восторженно отозвался о повести "Сверчок за очагом": "действительно прекрасное, доброе и благородное произведение высокоталантливого Чарлса Диккенса "Домашний сверчок" - это светлая, поэтическая идиллия со своей милой прихотливостью фантазии, со своим вполне человеческим взглядом на вещи, со своим юмором, трогающим до слёз"(11) .
О доброй силе воздействия образов этой повести на зрителя к 200-й постановке "Сверчка за очагом" на сцене студии Художественного театра ровно 100 лет назад было написано стихотворение "Сверчок 200-й, 1917"(12) .
Вряд ли уместно подразделять "Рождественские повести" Диккенса на "социальные" и "домашние". Все они обладают идейно-художественной целостностью, обусловленной единством проблематики, общей для всех повестей атмосферой и главное - авторским замыслом, согласно которому писатель рассматривал свой цикл как "рождественскую миссию". Уильям Теккерей справедливо назвал Диккенса "человеком, которому святым Провидением назначено наставлять своих братьев на путь истинный"(13) .
Начиная с 1843 года Диккенс ежегодно выпускал по одной рождественской повести. Став редактором журнала "Домашнее чтение", он включал в каждый рождественский номер специально написанный рассказ. Писатель был к тому же превосходным актёром и устраивал серию чтений своих "Рождественских повестей", заставляя слушателей то ликовать от восторга, то заливаться слезами от жалости. Так начался его "великий поход в защиту Рождества". Верность ему Диккенс пронёс через весь свой творческий путь.
Рождественская тематика присутствует уже в самом первом художественном творении Диккенса - "Очерки Боза" (1834), где есть глава "Рождественский обед". "Посмертные записки Пиквикского клуба" (1836-1837), выходившие как серийное издание, прославили молодого автора настолько, что "к осени 1836 года Пиквик пользовался в Англии большей известностью, чем премьер-министр"(14) . И если современные захватывающие сериалы - в лучшем случае короткие антракты среди забот повседневной жизни, то в дни, когда выходил "Пиквик", люди "считали антрактом жизнь между очередными выпусками"(15) .
В "Посмертных записках Пиквикского клуба" Диккенс снова затронул тему "благодатных святок". В 28-й "Весёлой рождественской главе..." показан праздник в Дингли Делл с изобильным застольем, танцами, играми, пением рождественского гимна и даже со свадьбой (святочная обрядность у многих народов тесно связана со свадебной), а также с непременным рассказыванием святочной истории о привидениях, которая вплетена в художественную ткань как рассказ в рассказе. В то же время повествование, на первый взгляд - весёлое и беззаботное, метафизически углубляется, уходит корнями в Священное Писание.
В цикле "Рождественских повестей" писатель уже был готов не только к красочному изображению любимого праздника. Диккенс последовательно излагает религиозно-нравственные задачи преобразования человека и общества; идеологию, которую он назвал "рождественской". Евангельская идея единения и сплочения во Христе - фундамент этой "рождественской идеологии", заложенный в упомянутой главе "Записок Пиквикского клуба": "много есть сердец, которым Рождество приносит краткие часы счастья и веселья. Сколько семейств, члены коих рассеяны и разбросаны повсюду в неустанной борьбе за жизнь, снова встречаются тогда и соединяются в том счастливом содружестве и доброжелательстве"(16) . В "Весёлой рождественской главе" диссонансом к её названию и общей радостной тональности вдруг начинают звучать печальные ноты, неожиданно возникает тема смерти: "Многие сердца, что трепетали тогда так радостно, перестали биться; многие взоры, что сверкали тогда так ярко, перестали сиять; руки, что мы пожимали, стали холодными; глаза, в которые мы глядели, скрыли свой блеск в могиле..." (2, 451). Однако в этих раздумьях заключён рождественский и пасхальный пафос преодоления смерти и христианское чаяние жизни вечной. Рождество Спасителя даёт благодатную возможность живущим сплотиться, а с ушедшими соединиться в памяти. Так что с полным основанием Диккенс может воскликнуть: "Счастливые, счастливые Святки, которые могут вернуть нам иллюзии наших детских дней, воскресить для старика утехи его юности и перенести моряка и путешественника, отделённого многими тысячами миль, к его родному очагу и мирному дому!" (2, 452).
Этот образ подхватывается и углубляется в первой повести рождественского цикла. Здесь автор раздвигает узкие рамки "уютной запертой рождественской комнатки", и мотив сплочения, преодолевая узкосемейный, домашний характер, становится универсальным, приобретает вселенское звучание. "Рождественская песнь в прозе" содержит символический образ корабля, который под завывание ветра несётся "вперёд во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама смерть" (12, 67). Жизнь человеческая, подобно этому кораблю, ненадёжна, но надежда на спасение, уверен писатель, - в человеческом единении на основе любви по Христовой заповеди "возлюби ближнего твоего, как самого себя" (Мф. 22: 39). Рождество Христово более других праздников призвано напомнить людям, сколь бы различными они ни казались, об их общей человеческой природе: "И каждый, кто был на корабле, - спящий или бодрствующий, добрый или злой, - нашёл в этот день самые тёплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали ему был дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нём" (12, 67).
Существо "рождественской идеологии" Диккенса составили важнейшие новозаветные идеи: покаяние, искупление, духовно-нравственное возрождение через милосердие и деятельное добро. На этой основе строит писатель свою возвышенную апологию Рождества: "Это радостные дни - дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всём календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, - даже неимущих и обездоленных, - таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путём" (12, 11).
В "Рождественских повестях" сама атмосфера намного важнее сюжета. Например, "Рождественская песнь в прозе", по замечанию Честертона, "поёт от начала до конца, как поёт счастливый человек по дороге домой <...> Поистине это - рождественская песнь и ничто другое" (17).
Словно песенка, звучит "сказка о семейном счастье" "Сверчок за очагом". Сюжет развивается под мирную мелодию песенок чайника и сверчка, и даже главы называются "Песенка первая", "Песенка вторая"...
А повесть "Колокола" - это уже не "песенка" и даже не "рождественская песнь", но "рождественский боевой гимн. Нигде не обнаруживал Диккенс столько гнева, ярости и презрения"(18) к власть имущим изуверам, угнетателям народа, обрекающим простых людей на голод, нищету, болезни, невежество, бесправие, нравственное вырождение, физическое вымирание. Писатель рисует картины такой "предельной безнадёжности, такого жалкого позора" (12, 167-168) и отчаяния, что читатель будто слышит скорбное заупокойное пение: "Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мёртвых и общается с мёртвыми - мёртвыми надеждами, мёртвыми мечтами, мёртвыми грёзами юности" (12, 156).
Диккенс не просто жалел народ и боролся за него. Писатель горячо выступал в защиту народа, потому что сам был неотделимой его частью, "не просто любил народ, в этих делах он сам был народом"(19) .
Протест писателя вызывали безбожная жестокость, бесчеловечность властителей в отношении к народу и в других странах, особенно в России с её крепостным правом. В своём журнале "Домашнее чтение" Диккенс опубликовал переводы ряда антикрепостнических рассказов И.С. Тургенева из цикла "Записки охотника" (1847-1852). В предисловии к публикации высказывалось негодование по поводу "зверств сильных мира сего", творящихся в стране, считающей себя "цивилизованной и христианской"(20) .
Диккенс словно бьёт в набат, призывно звонит во все колокола. Повесть "Колокола" венчает открытое авторское слово. Верный своей "рождественской миссии", Диккенс обращается к читателю с пламенной проповедью, стремясь донести её до сердца каждого человека - того, "кто слушал его и всегда оставался ему дорог" (12, 192): "старайся исправить её <действительность - А.Н.-С.>, улучшить и смягчить. Так пусть же Новый год принесёт тебе счастье, тебе и многим другим, чьё счастье ты можешь составить. Пусть каждый Новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сёстры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которую определил им Создатель" (12, 192). Колокол - "Духов церковных часов" - повелительно и настойчиво призывает человечество к совершенствованию: "Голос времени, - сказал Дух, - взывает к человеку: "Иди вперёд!" Время хочет, чтобы он шёл вперёд и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось время и начался человек" (12, 154).
Такое же священное убеждение воодушевляло русских писателей. Та же, что и у Диккенса, горячая вера в конечное торжество добра и правды отразилась в одной из ранних статей Лескова "С Новым годом!": "Взгляните на мир - мир идёт вперёд; взгляните на нашу Русь - и наша Русь идёт вперёд <...> Не приходите в отчаяние от тех сил и бедствий, которые ещё преследуют человечество даже в самых передовых странах мира; не пугайтесь, что ещё далеко не одни нравственные законы правят миром и что произвол и насилие нередко и во многом преобладают в нём <...> рано или поздно кончится торжеством нравственных, благих начал"(21) .
Мысль, с таким пафосом высказанная "великим христианином" Диккенсом, в начале ХХ века с новой силой зазвучала у Чехова: "Теперешняя культура - это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, ещё десятки тысяч лет, для того чтобы хотя в далёком будущем человечество познало истину настоящего Бога..."(22) .
Диккенс не считал себя обязанным выполнять чью бы то ни было волю, кроме воли Божьей. В марте 1870 года - последнего в жизни писателя - состоялась его встреча с королевой Викторией, которая намеревалась пожаловать прославленному романисту титул баронета. Однако Диккенс заранее отверг все толки о том, что согласится "прицепить к своему имени побрякушку": "Вы, без сомнения, уже читали, что я будто бы готов стать тем, кем пожелает меня сделать королева, - замечал он в одном из писем. - Но если моё слово что-либо значит для Вас, поверьте, что я не собираюсь быть никем, кроме самого себя"(23) . По утверждению Честертона, сам Диккенс ещё при жизни был признан "королём, которого можно предать, но свергнуть уже нельзя".
В начале 1840-х годов Диккенс сформулировал своё credo: "Я верю и намерен внушить людям веру в то, что на свете существует прекрасное; верю, невзирая на полное вырождение общества, нуждами которого пренебрегают и состояние которого, на первый взгляд, не охарактеризуешь иначе, чем страшной и внушающей ужас перифразой Писания: "Сказал Господь: да будет свет, и не было ничего""(24) . Эта "вера в прекрасное", несмотря на "полное вырождение общества", питала проповеднический энтузиазм английского автора.
Столь же неустанным в своей "художественной проповеди" был в России Лесков. В сюжете его раннего романа "Обойдённые" (1865) воспроизводится нравственная коллизия рождественской повести Диккенса "Битва жизни". В развёрнутой метафоре английский писатель представил жизнь человеческую как нескончаемое сражение: "в этой "битве жизни" противники сражаются очень яростно и очень ожесточённо. То и дело рубят, режут и попирают друг друга ногами. Прескверное занятие" (12, 314). Однако Диккенс вместе со своим героем Элфредом - рупором авторских идей - убеждён, что "бывают в битве жизни бесшумные победы и схватки, встречаются великое самопожертвование и благородное геройство <...> Эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах и закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из таких подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека и внушить ему веру и надежду" (12, 314).
Зримые и незримые "битвы жизни" показал Диккенс в историческом романе "Повесть о двух городах" (1859), изобразив Лондон и Париж в грозную эпоху французской революции конца XVIII века, залившей страну реками крови.
"Великое самопожертвование и благородное геройство" во имя любви проявил Сидни Картон, добровольно взошедший на гильотину вместо приговорённого к казни мужа Люси, в которую Картон был безответно влюблён.
"Я так остро пережил и перечувствовал всё то, что выстрадано и пережито на этих страницах, как если бы я действительно испытал это сам", - признавался Диккенс в предисловии к роману.
Основная идея повести "Битва жизни" и романа "Повесть о двух городах" - евангельская: "Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой" (12, 318-319).
В согласии с новозаветной заповедью: "И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними" (Лк. 6: 31) - внёс и Лесков в свою записную книжку следующую запись: "Всё, что желаете, чтобы делали для вас люди, то делайте им"(25) .
"Семейными писателями" назвал академик Д.С. Лихачёв Диккенса и Лескова: "Лесков как бы "русский Диккенс". Не потому что он похож на Диккенса вообще, в манере своего письма, а потому, что оба - и Диккенс, и Лесков - "семейные писатели" <...>, которых читали в семье, обсуждали всей семьёй, писатели, которые имеют огромное значение для нравственного формирования человека"(26) .
Лесков призывал созидать, "беречь свою семью не только от дурных мыслей и намерений, привносимых в неё пустомысленными друзьями, но и от собственного нашего суемыслия, порождающего хаос в понятиях всех чад и домочадцев"(27) .
Будучи главой большого семейства, в котором росли десять детей, Диккенс задумал сплотить в единую обширную семью своих читателей. В обращении к ним в диккенсовском еженедельнике "Домашнее чтение" были такие слова: "Мы смиренно мечтаем о том, чтобы обрести доступ к домашнему очагу наших читателей, быть приобщёнными к их домашнему кругу". Атмосфера "семейной поэзии" художественного мира Диккенса имеет особое очарование. Критик журнала "Современник" А.И. Кронеберг в статье "Святочные рассказы Диккенса" верно отметил: "Основной тон всего рассказа - непереводимый английский home"(28) .
Говоря о доме, писатель всегда использует превосходную степень: "самый счастливый дом"; его обитатели - "самый лучший, самый внимательный, самый любящий из всех мужей на свете", его "маленькая жёнушка" и домашний сверчок как символ семейного благополучия: "Когда за очагом заведётся сверчок, это самая хорошая примета!" (12, 206). Открытый огонь домашнего очага - "алое сердце дома" - выступает в рождественской повести прообразом "материального и духовного Солнца", Христа.
Дом, семья у Диккенса становятся священным местом, вмещают целую Вселенную: потолок - это свои "родные домашние небеса" (12, 198), по которым плывут облачка от дыхания чайника; очаг - "алтарь", дом - "храм". Добрый свет очага украшает незамысловатый быт простых тружеников, преображает самих героев. Так, Джон уверен, что "хозяюшка сверчка" - "сама для него сверчок, который приносит ему счастье" (12, 206). В итоге выходит, что не сверчок, и не феи, и не призраки огня, а сами они - Джон и Мэри - главные хранители своего семейного благополучия.
"Мы <...> радуемся теплу, - писал Честертон о повести, - исходящему от неё, как от горящих поленьев"(29). Рождественский дух повестей Диккенса (даже самой "домашней" из них) не умилительно-примиряющий, но активный, даже в каком-то смысле наступательный. В самом идеале уюта, воспеваемого Диккенсом, различима, по выражению Честертона, "вызывающая, почти воинственная нота - он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости <...> дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище <...> Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь... Отсюда следует, что уют - отвлечённое понятие, принцип"(30). Чудо и благодать разлиты в самой атмосфере этих рождественских историй: "Очаг истинной радости освещает и согревает всех героев, и очаг этот - сердце Диккенса"(31). В его книгах постоянно ощущается живое присутствие автора: "я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель" (12, 31). Диккенс умеет создать неповторимую обстановку дружеского общения, доверительной беседы автора с обширной семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька: "Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня" (12, 104).
В то же время, каким бы благодушным, на первый взгляд, ни было повествование, оно всегда сопряжено с ощущением шаткости и неблагополучия современной действительности, искажённой греховным произволом сильных мира сего - предателей Христа, служителей бесовского "князя тьмы". Своим ученикам Господь возвестил: "Уже немного Мне говорить с вами; ибо идёт князь мира сего, и во Мне не имеет ничего" (Ин. 14: 30); предающим же Его Христос сказал: "теперь ваше время и власть тьмы" (Лк. 22: 53),
"Власть тьмы" в произведениях Диккенса представлена в её многообразных проявлениях и приметах, повсеместно узнаваемых в сегодняшней капиталистической России. Это государственная политика, направленная на углубление пропасти между богатством и бедностью; плодящая убожество и невежество, безработицу и нищету, преступность и тюрьмы. Это разросшийся до гигантских размеров аппарат государственных чиновников - "полипов", как называл их Диккенс. Никчёмные, бездарные "полипы", паразитирующие на теле народа, могут только тиражировать вороха бесполезных бумаг, но не способны решить ни одной насущной проблемы. Таково заполонённое бездельниками-"полипами" "Министерство волокиты", описанное Диккенсом в романе "Крошка Доррит" (1857).
Писатель гневно выступал против угнетателей и эксплуататоров, мошенников и аферистов, злодеев и хищников всех мастей; обличал их мерзостное моральное уродство, тлетворную власть денег.
Под пером Диккенса оживают образы не знающих жалости капиталистов, использующих рабский, в том числе детский, труд на своих заводах и фабриках, в работных домах ("Оливер Твист", "Дэвид Копперфилд").
Безсердечные буржуа, владельцы коммерческих фирм, эгоисты-предприниматели озабочены только получением прибыли любой ценой. Во имя наживы их сердце окаменело, превратилось в кусок льда даже по отношению к родным и близким ("Рождественская песнь в прозе", "Домби и сын").
Высокомерные, чопорные аристократы, брезгливые по отношению к низшим социальным слоям, тем не менее следуют омерзительному правилу "деньги не пахнут" и не гнушаются принять в своё общество мусорщика, разбогатевшего на бизнесе от мусорных груд и помойных ям ("Наш общий друг", 1865).
Крупные финансовые махинаторы-банкиры под прикрытием государственной власти выстраивают мошеннические схемы-"пирамиды", разоряя тысячи вкладчиков ("Мартин Чеззлвит" (1844), "Крошка Доррит").
Ловкие юристы-крючкотворы, продажные адвокаты и сутяжники, преступные в своей сущности, приискивают легальные оправдания криминальным деяниям своих клиентов-толстосумов, плетут интриги и плутни ("Лавка древностей" (1841), "Дэвид Копперфилд").
Судейские проволочки тянутся годами и десятилетиями, так что людям порой не хватает целой жизни, чтобы дождаться решения суда. Они умирают, не дожив до окончания судебного процесса ("Холодный дом", 1853).
В школах для бедных преподаватели с повадками чудовищ-людоедов истязают и притесняют беззащитных детей ("Николас Никльби", 1839).
Злобный карлик-садист Квилп преследует маленькую девочку ("Лавка древностей"). Старик-еврей Фейгин - злокозненный главарь лондонского воровского притона - собирает в своём преступном логове бесприютных мальчишек, заставляя их работать на него, обучая уголовному ремеслу, каждый миг грозящему им виселицей ("Оливер Твист"). Образ Фейгина был нарисован столь гротескно и в то же время типически, что вызвал недовольство английских евреев. Некоторые даже просили писателя убрать или смягчить черты национальной принадлежности верховода шайки детей-карманников. В итоге гнусный старикашка-совратитель, обращавший детей в преступников, оканчивает свои дни на виселице, как ему и положено, ибо, по словам Христа: "кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили его во глубине морской" (Мф. 18: 6).
Диккенс, как никто, умел понять детскую душу. Детская тема в его творчестве - одна из важнейших. Призыв Христа "будьте как дети": "если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное" (Мф. 18: 3) - живёт в художественном мире Диккенса - в мире, где бьётся его собственное сердце, сохранившее детскую непосредственность и веру в чудо.
В маленьких героях своих романов автор отчасти воспроизвёл своё собственное детство, отмеченное суровыми лишениями и тяжкими морально-нравственными испытаниями. Он никогда не забывал своё унижение и отчаяние, когда родители угодили в долговую тюрьму Маршалси; когда маленьким мальчиком ему пришлось работать на фабрике по производству ваксы. Писатель психологически точно сумел передать самую суть детской ранимости: "Мы страдаем в отрочестве так сильно не потому, что беда наша велика, а потому, что мы не знаем истинных её размеров. Раннее несчастье воспринимается как гибель. Заблудившийся ребёнок страдает, словно погибшая душа"(32) .
Но Оливер Твист и в сиротском приюте, и в воровском притоне сумел сберечь веру в Бога, добрую душу, человеческое достоинство ("Оливер Твист"). Маленькая девочка-ангелочек Нелли Трент, бредущая с дедушкой по дорогам Англии, находит в себе силы поддерживать и спасать близкого человека ("Лавка древностей"). Отвергнутая родным отцом-буржуа Флоренс Домби сохраняет нежность и чистоту сердца ("Домби и сын"). Малютка Эми Доррит, рождённая в долговой тюрьме Маршалси, самоотверженно заботится об отце-узнике и обо всех, кто нуждается в её заботах ("Крошка Доррит"). Эти и многие другие герои, добрые душой и кроткие сердцем, призваны, как и малыш-калека Тим из "Рождественской песни в прозе", напомнить людям о Христе - о Том, "Кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими" (12, 58).
"Дэвид Копперфилд" - роман, написанный от первого лица, во многом автобиографический, по справедливому отзыву Дж. Б. Пристли, - "истинное чудо психологической прозы": "Главную неиссякаемую силу "Копперфилда" составляет детство Дэвида <…> в литературе и по сей день нет лучшего изображения детства. Здесь есть игра теней и света, присущая началу жизни, зловещей тьмы и лучезарной, снова возникающей надежды, бесчисленные мелочи и тайны, подслушанные у волшебной сказки, - с какой тонкостью и совершенством всё это написано!"
Одна из финальных глав романа, венчающая обширное, масштабное повествование-хронику, называется "Свет озаряет мой путь". Источник света здесь - метафизический. Это духовный свет, кульминация внутреннего возрождения героя после пережитых испытаний: "И в памяти моей возникла длинная-длинная дорога, и, всматриваясь вдаль, я увидел маленького, брошенного на произвол судьбы оборвыша…" (16, 488). Но былой мрак сменяется "светом в конце тоннеля" - такова внутренняя художественная логика произведений Диккенса. Герои, наконец, обретают полноту счастья: "сердце моё так полно <…> Мы плакали не о минувших испытаниях, через которые прошли <…> Мы плакали от радости и счастья" (16, 488).
Писателю удалось художественно отобразить евангельские "полноту сердца" и "полноту времён", когда происходит встреча человека с Богом, - то состояние, которое лаконично выражено у апостола Павла: "И уже не я живу, но живёт во мне Христос" (Гал. 2, 20).
Именно отсюда - счастливые или, по крайней мере, благополучные финалы творений Диккенса; тот happy end, который стал характерной чертой его поэтики. Писатель верил в идеалы Нового Завета, верил, что Добро, Красота и Правда - скрытые пружины жизни, и наверняка испытывал "особую творческую радость, заставляя медлительное Провидение поторопиться, распоряжаясь несправедливым миром по закону справедливости"(33) , ведь "для Диккенса это словно вопрос чести - не дать победы злу"(34) . Таким образом, ставший притчей во языцех диккенсовский happy end - не сентиментальный анахронизм, а напротив - решающий духовно-нравственный рывок вперёд.
Надо только открыть книгу, и тогда даже самый предубеждённый читатель почувствует не отталкивание, а магическое притяжение, сможет отогреться душой. Чудом и благодатью своего художественного мира Диккенс способен изменить нас: очерствевшие сердцем смогут смягчиться, скучающие - развеселиться, плачущие - утешиться.
Сегодня книги писателя переиздаются большими тиражами, множатся экранизации его произведений. Причудливый и трогательный диккенсовский "мир истинный, в котором душа наша может жить" (Г. Честертон), на удивление отвечает нашему жизненному стремлению к внутренней гармонии и равновесию, затаённой надежде на то, что мы сможем преодолеть горести, беды и отчаяние, что душа человеческая выстоит, не погибнет.
Мысль эта с особой силой прозвучала в рассказе Честертона "Любитель Диккенса": "с Диккенсом искателю древностей делать нечего, поскольку Диккенс - не древность. Он смотрит не назад, а вперёд. <...> Все его книги - не "Лавка древностей", а "Большие надежды". <...> Ангел у гроба сказал: "Что ищите Живого между мёртвыми? Его нет здесь. Он воскрес""(35).
Последние слова завещания "великого христианина" Диккенса - о Христе: "Уповая на милость Господню, я вверяю свою душу Отцу и Спасителю нашему Иисусу Христу и призываю моих дорогих детей смиренно следовать не букве, но общему духу учения, не полагаясь на чьи-либо узкие и превратные толкования"(36).
__________________________________________________________________________________________________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ
Шевырёв С.П. Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. - М., 1841. - Ч. 1. - № 1. - С. 237.
Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России // Москвитянин. - 1845. - № 4. - С. 29.
Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873 // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. - Т. 12. - Л.: Наука, 1994. - С. 82.
Цит. по: Волгин И.Л. Последний год Достоевского. Исторические записки. - М.: Сов. писатель, 1986. - С. 414.
Лесков Н.С. Страстная суббота в тюрьме // Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. - Т. 1. - М.: ТЕРРА, 1996. - С. 465.
Святочные рассказы Диккенса // Отечественные записки. - 1845. - Т. ХХХ1Х. - С. 5-11.
"Духовидец", новый святочный рассказ Диккенса // Современник. - 1849. - Т. 14. - № 3. - С. 45.
Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. - М.: ГИХЛ, 1956-1958. - Т. XI. - С. 406.
Честертон Г. К. Чарльз Диккенс. - М.: Радуга, 1982. - С. 107.
Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья 1. Пушкин - Грибоедов - Гоголь - Лермонтов // Григорьев А. А. Сочинения: В 2 т. - Т. 2. - М.: Худож. лит., 1990. - С. 86.
Цит. по: Катарский И.М. Диккенс в России. - М.: Наука, 1966. - С. 140.
См.: Гальперин М. Сверчок 200-й, 1917 // Катарский И.М. Диккенс в русской поэзии / Чарльз Диккенс. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1838-1960. - М.: Всесоюзн. кн. палата, 1962. - С. 286-289.
Цит. по: Пирсон Х. Диккенс. - М.: Мол. гвардия, 1963. - С. 364.
Пирсон Х. Диккенс. - М.: Мол. гвардия, 1963. - С. 54.
Там же.
Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. - М.: ИХЛ, 1957-1960. - Т. 2. - С. 451. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.
Честертон Г. К. Чарльз Диккенс. - М.: Радуга, 1982. - С. 111-112.
Там же. - С. 113.
Там же. - С. 114.
См.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. - М.: Наука, 1978-1982. - Сочинения: В 12 т. - Т. 3. - С. 430.
Лесков Н.С. С Новым годом! // Лесков Н.С. Честное слово. - М.: Сов. Россия, 1988. - С. 78.
Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. - Письма. - Т 11. - М.: Наука, 1974-1988. - С. 106.
Цит. по: Пирсон Х. Диккенс. - М.: Мол. гвардия, 1963. - С. 471.
Цит. по: Катарский И.М. Диккенс. - М.: ГИХЛ, 1960. - С. 141.
РГАЛИ. - Ф. 275. - Оп. 1. - Ед. хр. 111. - Л. 28.
Лихачёв Д.С. Особенности поэтики произведения Лескова // Лихачёв Д.С. Литература - реальность - литература. - Л. : Сов. писатель, 1984. - С. 145.
Лесков Н.С. Честное слово. - М.: Сов. Россия, 1988. - С. 220.
Кронеберг А. И. Святочные рассказы Диккенса. Ст. 2. // Современник. - 1847. - Т. 2. - № 4. - С. 33.
Честертон Г.К. Чарльз Диккенс. - М.: Радуга, 1982. - С. 116.
Там же. - С. 108-109.
Там же. - С. 111.
Там же.
Дмитриева Н. Мир Диккенса // Комсомольская правда. - 1970. - 9 июня.
Тугушева М.П. Чарльз Диккенс: Очерки жизни и творчества. - М.: Дет. лит., 1979. - С. 202.
Честертон Г.К. Любитель Диккенса // Тайна Чарльза Диккенса. - М., 1990. - С. 360.
Тайна Чарльза Диккенса. - М., 1990. - С. 460.

© 2003-2017 Kuluar.ru. Все права защищены. | admin@kuluar.ru