Земное притяжение
повесть-хроника
Александр Костюнин

В работе использованы фотографии автора.
Свои вопросы и замечания Вы можете направлять по адресу:
kostjunin@karelia.ru

Посвящается
жене и другу
Галине Петровне
Костюниной

Предисловие

Прошло много лет, как не стало родителей. А дом в деревне так и стоит заброшенный. Сутулясь, смотрю на него издали, а внутрь зайти боюсь.
Жутко заходить в мертвый родительский дом…
Он весь какой-то сгорбленный. Почернел от дождей, словно человек от горя и слез. Не выдержав, отвожу в сторону глаза от пристального, укоризненного взгляда окон. Нервно закуриваю. Первый раз за всю жизнь в душе так ломко.
Подхожу ближе к дому.
По пояс в крапиве и матером репейнике пробираюсь к крыльцу. Разрываю спутанные стебли трав. Дверь подалась не сразу. В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь. Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась и луч света прямо через прореху падает на зеленый кустик. Пригляделся, а это березка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак. Тихо. Таинственно. Как во время службы в церкви. Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.
Раньше чердаки густо землей засыпали - вот и прижились два зернышка, занесенные сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко обогрело и осветило. Тянутся деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.
Но ведь они погибнут одни.
- Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.
Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы - в ответ.

***

Сейчас о многом хотелось бы поговорить с отцом и мамой, но время упущено. После смерти родителей остались какие-то рукописи. На родном пепелище я вспомнил о них и, вернувшись к себе домой, трепетно извлек на свет эти тихие послания.
И вдруг озарило…
Они вернут жизнь родительскому слову!
Сверху лежала рукопись отца, Костюнина Виктора Алексеевича,
"По собственному следу".
Пройду этот путь вместе с ним.

***

По собственному
следу
Часть I

Конец февраля.

С утра по глубоким сугробам сыпуче заскользила легкая поземка, а уже к вечеру разыгралась настоящая метель. Вокруг одиноких уличных фонарей, в пучке света, как потревоженные пчелы, кипят снежные хлопья. По телу ломота.
Эх, сейчас бы в деревенскую баньку, по-черному (с веничком-то, а?!). Для старика - это праздник.
Вспомнилось далекое детство военной поры...
У кого бани не было, мылись от беды в русской печке. Истопят печь, уберут чугунки, подметут кирпичи веником - и вперед. У нашего деда Ивана была. Маленькая, с соломенной крышей набекрень, с тусклым оконцем, а все же настоящая русская баня. Летом ее топили почаще - проще. Зимой - реже.
Именно эта неказистая банька запомнилась мне на всю жизнь.
Однажды зимним вечером, как и сейчас в метель, мать пригласила в баню продавщицу деревенского магазинчика. Это была яркая блондинка с длинными льняными волосами и стройной, красивой фигурой.
Как я попал с ними? Да очень просто: всегда и везде с матерью. И в баню - тоже. Мне шел двенадцатый год - это не смущало блондинку, а мать тем более. Моюсь себе, спокойно, обстоятельно. Женщины азартно парятся. Охают! Ахают! Блондинка с полка-"кутника" соскользнула своим выразительным мыльным задом, чуть не упав на пол.
И вдруг я начинаю испытывать непонятное волнение. У меня, как у намагниченного, появляется навязчивое желание наблюдать за каждым движением обнаженной незнакомки. За тем, как она намыливает себе шею.
Задиристую грудь.
Как мыльная пена стекает по спине.
Но я сдерживаю себя, да еще и принимаю равнодушный вид.

Мой отец-то, оказывается, кремень, - не человек!

Голову мне мыла мать. Тщательно намыливала волосы, обильно поливала водой, а я не чувствовал, ест ли мыло глаза, не слишком ли горячая вода. Без обычных капризов. Мысли бестолково роились в голове, оглушая меня своими идейками... Я делаю попытку разобраться, что за переполох случился? И запутываюсь еще сильнее.
Сколько лет прошло, а ведь я почти не изменился.
Да, жизнь прожита яркая.
Родом я из Варнавинского уезда Нижегородской губернии. Из маленькой деревни Анисимово, что стоит на берегу красивейшей реки Ветлуги, в ее верховье.
С крутого холмистого утеса или, как принято у нас называть это место, - с "угора", открывается бескрайняя панорама: спокойна глубоководная Ветлуга, с ее берегами, поросшими вековыми соснами и елями, старыми ветлами, кустами шиповника и черной смородины, с чистыми песчаными отмелями, глубокими омутами, хранящими вековые топляки мореного дуба и пудовых сомов. В пойменных заливных лугах сочный ковер разнотравья; множество больших и маленьких озер, заросших осокой и кувшинками; лесных речек с чистой водой и обилием разной рыбы, запасы которой каждый год пополняются весенним паводком.
Река эта - один из самых больших притоков Волги. И берега ее тоже напоминают волжские: правый - горный, левый - луговой. Обрывистый берег местами разрезан глубокими ложбинами, выходящими на равнину. Вот между двух таких оврагов, на крутом берегу Ветлуги, и приютилась наша деревня Анисимово.
Именно здесь, в родной деревне отца, и обосновалась после венчания семья моих родителей. У меня сохранилась картина с изображением родительского дома, которую я написал маслом. Сам!!!
Эта работа единственная. Как поднялась рука на живопись - не знаю; видно, надеяться было не на кого, а желание подпирало.

Начало зимы. Пасмурный день. Убранные чистым снегом ветхие крыши домов. Безлюдная улица, еще свободная от привычных зимних заносов по самые окна. У задней стены дома стог сена - символ домашнего благополучия. Прируб отцовской мастерской, выходящей в сад. И фигура отца, идущего к дому с малиновой авоськой, в которой я знаю, ч т о находится: мы с ним ходили в магазин по случаю удачной охоты на зайцев.
Вот в этом доме 19 апреля тридцать шестого года родился Я - Костюнин Виктор Алексеевич.

***

В колхоз отец записываться не стал. Коллективное хозяйство не нуждалось в таких людях, как он, - слишком самостоятельный. Округа, как и всюду по стране, держалась на ораторах, а мой отец деловит, но не словоохотлив - "не баюн", как подметила мать. Он выстроил рядом с домом свою кузницу, в надежде на взаимовыгодное сотрудничество с колхозом.
"Лавочку" приказали "немедля прикрыть!".
Остатки кузницы долго еще стояли на краю деревни, в назидание всем остальным, пока не сгнили окончательно.

А, нечего…

Отцу не пришлось раздумывать, куда дальше (теперь за всех думали наготово). По линии военкомата его направили в Горький на курсы шоферов. На район, в леспромхоз, приходят шесть новых лесовозов - нужны водители.
Он часто в длительных рейсах. В качестве гостинцев из отдаленных лесопунктов привозит продукты. В ОРСе большой выбор: от колбасы до советского шампанского. Все это и у нас на столе. С тех пор у меня в памяти осталось (память знает, что хранить): под детской кроваткой целый ящик конфет в полной моей власти.
Разговоров о колхозе родители избегают: там, сколько ни заработай, - все отберут, а здесь САМИ платят.

***

Воскресенье двадцать второго июня больно ударило своей неожиданностью. Жизнь не перестраивалась - беспощадно ломалась.
Всеобщая мобилизация!
Лесовоз отца срочно переоборудуют под перевозку новобранцев со всей округи до ближайшей железнодорожной станции. На машину ставят новый кузов, покрашенный зеленой краской, оборудуют скамейками. Борта оклеивают красочными плакатами армейского содержания. Машина и плакаты мне нравятся. Это уже не грязный лесовоз. До станции сорок километров. Отец делает в сутки два рейса. Кроме его машины на маршруте еще две. Домой с работы приезжает поздно. С молчаливым вопросом смотрит на мать: нет ли повестки? - "Пока нет".
Но за этой маленькой бумажкой дело не станет. Через две недели принесли и ее:
"...явиться, при себе иметь...".

Советским Союзом руководили бессребреники.
У них не было жажды наживы, столь характерной для акул капитализма. Доброе слово, теплая постель и… безграничная власть - вот, собственно, и все, чего они добивались. Как по карте переставляя игрушечных солдатиков, власть отправляла войска на захват то одной, то другой соседней страны. По тайному сговору с врагом делила мир.

Соседей не выбирают

Доразделялись. Ударило в ответ.
- Народ! Выручай!
Куда деваться - надо выручать. Когда в доме пожар, его сначала нужно потушить. Может быть, даже ценой собственной жизни. Все остальное потом.

Страна целую неделю ждала воззвания Верховного к народу!
По этому поводу тетка Шура Антонова, старшая мамина сестра, даже сложила частушку:
Атаману на-ше-му,
Вот так и по-па-ло-то.
Ну и мать его ети,
Не раскрывай еба-ло-то!
Частушка неизменно исполнялась с лихим, радостным задором, словно воспевала долгожданную победу.
Жила тетя Шура в районном центре, селе Варнавино. Ее муж, дядя Саша, получил повестку одновременно с отцом, и теперь она оставалась одна, с тремя детьми на руках, мал-мала меньше.
Этим вечером родители, пораньше уложив меня спать, приглушили свет лампы. Засыпая, я видел, как они сидели, нежно обнявшись.
Утром собирались второпях.
Вместе едем к военкомату. Там перемешались призывники и провожающие. Где плач и причитания, где гармошка и плясовая. Отец передает машину своему напарнику Николаю Карпову - у того еще нет повестки, но через неделю уйдет и он. Мы стоим отдельной группой у деревянного забора. Ждем команды. Отец рассеянно сунул мне в руки какую-то сладость и, не отрываясь, молча, глядит на мать. Основное, видно, за ночь переговорили.
В свои пять лет я мало понимаю происходящее, однако надрывный плач взрослых тяжело давит.
Дали команду: "По машинам!"
Вой усилился. На прощанье последние, самые главные слова. Призывники, нехотя освобождаясь от цепких рук жен и матерей, проворно запрыгивают в кузов. Колонна тронулась. Мама ухватилась за задний борт и висела на нем до тех пор, пока машина не вырвалась из рук.
Сила, разлучающая их, одолела.
Я стою, внутренне сжавшись. Нижняя губа обиженно оттопырилась и слегка начала подрагивать.
Всю дорогу до дома мать, не разжимая пальцев, вела меня за руку, словно боялась, что вдруг могу исчезнуть и я.
Вернулись в опустевший дом.
Одни.
В комнате жутковатая тишина и по ней, черной угловатой трещиной, стон матери…
Из открытого ящика комода торчит скомканное нижнее белье. На боку лежит упавший стул. А на вешалке одиноко висит свадебный костюм отца из дорогого бостона.
Как пустая мертвая оболочка.

***

И началась новая жизнь, уже военной поры. Общая для всех, но у каждого своя.
Писем от отца одно-два, еще даже не с фронта. Где-то шоферит, что-то возит. Потом письма обходят нас стороной. Как тифозных... Среди деревенских - нередких - похоронок нашей пока нет.
Зимние сумерки накрывают быстро, как овчиной. Улица становится пустой и неуютной. Хочется быстрее домой: к теплу, к свету, к матери. Помню, как после ужина мы забрались с ней на русскую печку с керосиновой лампой и мать раскрыла старый охотничий журнал. Тычет пальцем в рисунок на обложке, на котором лесная дорога, силуэты двух охотников, и утверждает, что это отец с дядей Сашей. Мне сомнения ни к чему, и я надолго застываю с журналом в руках.
Однажды в один из таких вечеров кто-то постучал в дверь. Мать пошла открывать и вернулась со своим отцом, мне - дедом Иваном, в руках которого был объемный сверток. Я слез с печки и с любопытством наблюдал, как дед его разворачивает.
Лыжи! Настоящие! Необыкновенной красоты.
Дед заказал их специально для меня в столярной мастерской, где выполняли заказы для фронта. Лыжи были изготовлены из лучшего материала - без сучков, гибкие, с круто загнутыми носами, приятно пахнущие березовой древесиной и спиртовым лаком.
Я переводил глаза с подарка на деда и, кажется, с этого момента впервые рассмотрел его. Ему было за пятьдесят. Выше среднего роста, сухощавый, с остатками жидковатых русых волос вокруг обширной лысины, с седеющими густыми усами на гладко выбритом лице. Выразительность лица подчеркивали его проницательные глаза. Он был немного навеселе, а когда мать, собирая ужин, достала "оденок", оставшийся от проводов отца, лицо деда приобрело благостное выражение. Он не спеша вытащил кисет, оторвал от сложенной газеты "косынку", свернул аккуратную козью ножку и закурил. Комната наполнилась забытым ароматом самосада. Стало уютнее и теплей.
За ужином мать с дедом решили, не дожидаясь лета, перебираться к ним, в Лубяны.
- Ну, Орина, - обращаясь к матери, сказал дед, - пойду, - и, тяжело опираясь рукой о стол, он рвано поднялся.
- Да полно, тять, куды ты теперь?
Мать, накинув на плечи платок, пошла до калитки проводить.
Слышу с улицы:
- Тять, милой, а ты ровно не в ту сторону пошел! Али дом-то там?..
В ответ досадный голос деда. Высоким ладным каскадом ниспадает мат. На крыльце шаги. Возвращаются. Дед заходит первым и в явном замешательстве, как бы оправдываясь передо мной, произносит:
- Витюх, нали, голову обвело кругом. Как жив остался, матки?
На следующий день, после ухода деда, мы стали готовиться к переезду. Взяли самое необходимое: обувь, одежду. Свой дом закрыли.
Сами налегке, как погорельцы, отправились в Лубяны. До них около десяти километров.
На большой дороге с нами поравнялся и предложил подвезти "сколь по пути будет" почтальон-возница. Ехать, едва покачиваясь в широких розвальнях по укатанной зимней трассе, - одно удовольствие. Как сейчас, вижу эту дорогу с клочками сена под полозьями саней, запахом конского навоза и хозяйственного двора. Путь не казался длинным. На всем протяжении стоят деревни, одна от другой в пределах видимости: Михаленино, Заболотье, Опалихи. Небольшие, притихшие, занесенные снегом.
Вот показалась и наша.
Дедовский дом в центре деревни.
Через просторные сени заходим в зимнюю избу. Оглядываюсь. Слева от входной двери - большая русская печь. Под потолком полати. В красном углу, до потолка, икона Николы Чудотворца в резной божнице. Двуспальная металлическая кровать - эта мебель уже поставлена для нас.
Нас ждут. Бабушка Дарья испекла пирог, дед нарезал в тарелку сотового меда. На столе появились мясные щи из серой капусты, тушеная картошка в глиняном горшке, ржаной хлеб.
Бабушку я раньше не видел и теперь рассматривал ее с интересом - мне с ней жить. Среднего роста, полновата, с крупными чертами лица, в платке, из-под которого выбивались гладкие темные волосы на пробор. Открытая, улыбчивая. Тихий воркующий голосок. Я невольно оценивал ее и находил, к собственному удовольствию, что она мне нравится.
В первую же ночь, по новизне, я забрался к деду с бабой на полати. После дальней дороги и щедрых угощений веки непослушно слипались.
Спа-а-ать.

***

Хороши полати, но всю зиму на них не пролежишь - развлечения нужны. Может, эта безысходность и вывела меня на дедовских лыжах в снежные поля, от окружения которых некуда было деться. Иду, не спеша, а глаза невольно ищут на снежной равнине хоть какие-то отметины. Вдруг натыкаюсь на незнакомый след. С ярко выраженным симметричным рисунком: две ямки спереди - рядом, две позади - друг за дружкой.
Заяц! След казался таким свежим, что мне невольно хотелось его понюхать. Лыжи сами выбрали маршрут.
Оказывается, по следам можно все прочитать про жизнь зверька. Вот здесь он сидел, скусывая заснеженную былинку; здесь возвращался точь-в-точь своим следом назад, словно что-то потерял; вот игриво пустился в намет, тут успокоился и перешел на прогулочный ход. Не сразу замечаю, что след увел меня от деревни довольно далеко, а сумерки сгущаются. Надо поворачивать назад.
Этим вечером дома я был необычайно тих. Лег спать, а перед глазами так и мелькают отметины заячьих следов.
Жизнь военной поры не отличалась великим разнообразием. Как правило, к нам - никто, и мы - никуда. Разве что иногда тишину деревни нарушит шум проезжающей машины.
Однажды, в вечерних сумерках, грузовик, у которого вместо задних колес были гусеницы, остановился прямо у нашего дома. Двое военных. Попросились на ночлег.
За ужином взрослые обсуждали фронтовые новости, а меня интересовало совсем иное. Я не сводил глаз с военной амуниции: полевых сумок, петлиц, звездочек. Издали втягивал носом запах скрипящей кожи ремней. Конечно, все было интересно, но кобура с пистолетом подействовала на меня просто магически.
Стали укладываться спать. Военным постелили на полу. Я цепко слежу за пистолетом. Заметил, что его, как и полагается, положили под изголовье.
Все уснули. Тишина в доме.
Слышно только, как кто-то посапывает. Наваждение какое-то... Я опомнился, когда уже крадучись, в темноте, подходил к спящим бойцам. Рука сама потянулась вперед, непослушно, как чужая. Нащупал пальцами ремень портупеи, попробовал потянуть к себе.
Подалось.
И то ли спугнуло беспокойство спящего, то ли не выдержали нервы, но от затеи вытащить пистолет я отказался. Вернулся в теплую постель к матери, а потом еще долго не мог заснуть.
Утром военные в благодарность за радушный прием оставили мне на память командирскую сумку и армейскую звездочку на шапку.
Нужна мне их звездочка! Что я, маленький?!
Вот так мы и жили в небольшой деревушке, судьбой отгороженной от общей большой беды.
Из редких долгоблуждающих треугольников полевой почты мы узнавали о положении дел на фронте. Новости поровну делились на всех жителей деревни, без утайки. При виде почтальона каждый раз возникало двоякое чувство: и ждешь весточки, и боишься. Что именно вручит он на этот раз?
Как ни длинна нудная зима, весне быть.
Для деревенской детворы эта пора в Лубянах бесперспективная. Пока идет таяние снега, мы как привязанные сидим по домам, нетерпеливо сучим ногами. Всюду "зажоры" - скрытая под снегом вода, - как ловушки. Ждем, когда можно будет не зависеть от обуви, а это раньше Пасхи не бывает. Вот когда начинается босоногое раздолье. Какая бы погода ни была в этот день, мы пробовали ногами землю: сперва на припеках и не все, потом помаленьку и остальные подключались.
Дождавшись, когда полностью сойдет снег, мать, на пару с соседкой, отправилась на пароходе за сто километров в город Ветлугу, молиться. (Там православный храм нечаянно не разрушили.) От отца третий месяц не было никаких вестей…

***

Дед Иван за свое пролетарское происхождение был уважен властью.
В начале деревни стояло приземистое рубленое здание с маленькими, редкими окнами, под тесовой крышей. Там получали льняное масло. Маслобойка - место теплое. Со всего района сюда везли льняное семя на переработку из тех колхозов, где оно было. Люди ехали как на праздник. Счастливчики. Целый день можно пробовать маслянистый, жареный пух, отламывать кусочки теплого жмыха, макать хлеб в ароматное, янтарное масло, которого многие не видели с начала войны, до головокружения вдыхать его забытый аппетитный запах. И наконец финал - жареная картошка. Досыта!
И заведовал этим заповедным местом дед Иван. (Кому еще командовать?) Он не буржуй какой-нибудь. Свой! А значит, все разделит по справедливости. Помогала ему моложавая статная женщина, из эвакуированных, на которую дед время от времени бросал выразительные маслянистые взгляды.
Спору нет, ответственная должность деда позволяла нашей семье в голодную военную пору ни в чем не знать нужды.
За маслобойкой шел ряд небольших амбаров-житниц. В них раньше хранилось зерно. И вот теперь амбары стояли пустыми. На многих поржавели замки, а где и дверь настежь. Хлеб заменяла горькая лепешка из картофеля, жмыха, лебеды и "колокольца" - скорлупы льняного семени. Голод накрыл деревню.
Была своя житница и у деда, и внешне она ничем не отличалась от других, рядом стоящих. Только вот нутро имела особое, с реальным содержанием. Большой, от стенки до стенки, ларь, поделенный на три отделения, не пустовал никогда. В нем и рожь, и пшеница, и горох - запасы не одного урожая. При таком достатке я недоумевал, зачем мать тянет меня осенью на поле, после жатвы, вместе со всеми собирать колоски?
После революции бедных не стало меньше. Всеобщее равенство не наступило. Но теперь хорошо, зажиточно, на общую зависть, живет уже не тот, кто хорошо умножает и прибавляет. Герой времени теперь человек, уполномоченный Советской властью делить и отнимать…
Лето кончилось, а мне его не жаль. Осень желанней.
Для меня кроме ясных прохладных дней в осени было много чего-то неопределенного, неосознанно волновавшего меня.
Взять хотя бы сбор урожая.
В открытые окна, выходящие в сад, тянутся ветвями яблони, предлагая откушать спелую антоновку, наполняя комнату густым ароматом. Тянешься к тому яблоку, что крупнее, осторожно срываешь и смачно надкусываешь. Золотистый сок, намаявшись в ожидании, выглядывает прозрачными каплями.
И еще я любил этот период за то, что он совмещался с переходом, как переездом, из летней избы в зимнюю. (Будто очередную страницу в жизни перелистываешь.) Из мебели при этом ничего не переносили: все оставалось на своих местах. Захватим с собой необходимую посуду - вот и "переехали". Это окончательно подводило итог лету.
Вставлены в окна вторые, зимние, рамы, ожила русская печь, своим теплом изгоняя застойный, нежилой дух. Ей помогала своим бойким, веселым огоньком маленькая печка. Изба задышала, наполняясь ароматом чисто надраенных голяком некрашеных полов, запахами поля, свежей капусты и моркови вперемешку с дедовским самосадом.
Весело и дружно орудуют в выдолбленных корытцах тяпки, измельчая ядреную, хранящую еще сок полей капусту. Я с удовольствием хрущу сочными капустными кочерыжками. Начищенный до блеска, выставив напоказ медали, гудит самовар. А тут и дед. Он приехал с лесной пасеки и привез свой урожай. На столе к чаю подан мед: продукт царский сам по себе, а в виде медовых сот - особенно. Жидкий медовый янтарь живописно слезится по краю глубокой тарелки.
На таких ярких, щедрых, вкусных красках осень сдавала свои позиции суровой зиме. А сама уходила. Видно, чтобы не наскучить и всегда держать себя в особой цене.
Председателю деревенского колхоза принесли похоронку. Из сыновей у него в живых теперь остался только младший, Жорка, - мой лучший приятель. К этому времени в боях за Москву погиб и единственный сын деда Ивана, родной мамин брат.
Война собирала свой "урожай".

***

Военные годы сменяли один другой быстро. Наступил сорок пятый.
Праздник 9 Мая пришел в деревню незаметно и буднично: радио в деревне нет, газет тоже. Не было ни митинга, ни собрания, хотя весть добралась до деревни в тот же день. Не заметил у людей бурного выражения чувств по этому поводу. Не видел на глазах ни радостных, ни горестных слез - выплаканы.
В этот теплый, солнечный день все были на своих подворьях: готовили к посадке огороды. Узнав о победе, передавали долгожданную новость по цепочке, от соседа к соседу. Работу при этом не бросали, продолжая копаться в земле, но каждый, вероятно, пребывал в своих мыслях по этому поводу.
Дед не снизошел до обсуждения с домашними такого серьезного события. Я видел его на нашем крыльце с председателем. Притихшие, они молча курили. Им было о чем помолчать.
Погибших сыновей не вернешь.
Они собой загатили путь к Победе…
С этого дня люди, выходя из дому, первым делом обращали внимание на дорогу: не идет ли машина с солдатами-победителями. С надеждой всматривались и мы с мамой.
Однажды грузовик остановился недалеко от нашего дома. Мы, ребятня, подбежали к нему. В кузове около десятка солдат. Они оживленно прощались с одним из попутчиков, помогая ему выбраться из кузова: сначала появились костыли, потом с помощью водителя выгрузили и самого. Передали через борт его поклажу - солдатский вещмешок, и машина продолжила путь. На дороге остался солдат - пожилой, невысокого роста, с измученным лицом. На выгоревшей добела гимнастерке не видно ни орденов, ни медалей, только облупленная звездочка на старой, помятой пилотке.
Солдат, тяжело повиснув на деревянных подпорках, неуверенно шагнул единственной ногой к родному дому. Путь в десять шагов, о котором он мечтал с первых дней войны, оказался горьким и трудным, а крыльцо, знакомое с детства, непривычно высоким и неприветливым...
Его никто не встречал. Жена, трое сыновей и дочери только еще бежали к деревне с поля. Он, натянуто улыбаясь, заговорил с нами, нетерпеливо поджидая своих. Это был Семен Хорин, наш сосед и дальний родственник, - первый из немногих возвратившихся после победы в родную деревню.
А нас, ребятню, к тому времени интересовали уже не столько сами солдаты, сколько их трофеи из заморских стран. Мы уже кое с чем познакомились и были потрясены. Настоящий электрофонарь! Авторучка! Известно, что победители везли товары в соответствии с рангом. Удача не обошла и дядю Семена: под руки ему попалась (имею право) - бухта бикфордового шнура с запалами... "Леший подал" - как убежденно считали у нас в подобных случаях.
О наличии этого интересного трофея мы узнали от его дочки Клавки - бой-девчонки. Пока хозяин раздумывал, что с этой добычей делать дальше, мы начали действовать.
Изготовление взрывного устройства было простым: берется бикфордов шнур, отрезается полуметровый кусок, один конец вставляется в патрон, а другой поджигается. Все. Бежим в укрытие и ждем. Запальный огонь скользит по шнуру медленно. Взрыв большого эффекта не производит, но прятаться заставляет. В первый вечер мы заложили взрывное устройство на скотном дворе под котлы, где готовилось пойло (типа - партизаны!) Урона не нанесли, но скотниц перепугали. Уже не зря старались.
Клавка исправно выполняла роль тыловика и небольшими партиями поставляла в наш отряд шнур и запалы. Запалов было достаточно, а вот шнур, как бы экономно мы его ни использовали, уменьшая величину отрезка до предела, все-таки кончился раньше. Оставшиеся запалы "чесали" нам руки...
Вскоре выход был найден. Мы, трое военных испытателей - Жорка Лебедев, сын председателя, Клава и я, пошли на наш полигон, за конюшню. Запал завернули в газету, смяв ее клубком. С трудом подожгли и - бегом прятаться.
Лежим, не дышим. Взрыва нет...
Тихонько поднимаемся. Видим, что газета не горит, а только тлеет, осыпаясь пеплом по краям. С настороженным интересом подходим и присаживаемся на корточки рядом с тлеющим свертком. Жорка опускается на колени, подносит лицо вплотную к газете и, набрав полные легкие воздуха, начинает усердно раздувать угольки.
Раздул!
Я и пламени не видел - рвануло.
Нас опрокинуло в бурьян. Молча, с тревогой осматриваем друг друга, прислушиваясь к своему телу. Мы вдвоем, целы, а у Жорки лицо закрыто руками. Из-под пальцев сочится кровь. Запал после взрыва превращается в рваный кусок металла (знали по испытаниям), вот он и угодил ему по губам, припечатав рот. "Малесенько не в глаз", - как наверняка в этом случае сказала бы моя мать.
После этого случая мы ничего больше не взрывали. Куда использовали оставшиеся запалы - не помню. Неужели выкинули?!
Вот дураки, если выкинули…
Прошло еще одно лето. Послевоенное.
В ряду значительных событий - возвращение с войны дяди Саши Антонова. Живого и невредимого. Не попал он на зуб человеческой мясорубке. Видно, была у него своя звезда-спасительница. И вот он сидит за праздничным столом в Лубянах вместе со счастливой семьей. Для них черные дни закончились.
Мне исполнилось девять лет - завтра в школу. Без меня, видно, не обойдутся. Я перебираю свое хозяйство: полевая командирская сумка, подаренная мне военными, которой я очень гордился. Я даже не стал отстегивать от нее великолепный, со светящимся циферблатом компас, боясь нарушить все великолепие. А вот класть в нее было нечего, кроме перьевой ручки и чернильницы-"непроливайки". Букваря нет. Тетрадей тоже. Еще снял с гвоздя пилотку с красной звездочкой, в раздумье подержал и положил рядом с полевой сумкой. Вот и готов.
Начальная школа находилась в соседней деревеньке Заболотье, в километре от нашей. Одноэтажное бревенчатое здание. Окна большие и частые. Тропинка к ней вела через клеверное поле прямо от двора (только учись).
К школьному крыльцу я подходил осторожно, как к тлеющему в газетной обертке запалу. И интересно, и боязно.
После суматохи, тычков и замечаний нас рассадили по партам. Меня, конечно, на "камчатку", чтобы не загораживал. Сидим, как дикие зверьки в капкане, усваиваем истины.
Пока отмечаю только: это нельзя, это нельзя и еще раз Нельзя. Это надо, надо и еще раз Надо. Сознание вяло сопротивляется, безысходность берет верх. Из школы домой я шел понурый. Внушительная буква "А", старательно выведенная учительницей куском мела на классной доске, не произвела должного впечатления и не нашла запланированного отклика в моем сердце.
Обычно после школы я до позднего вечера слонялся по деревне, пока ноги носили, и домой уже еле шел. Однажды, уже зимой, по пути мне встретилась соседская девчонка. Задержалась и говорит:
- Иди быстрее, там твой отец письмо прислал.
- Дура!
Нашла чем шутить, а?!
Всю дорогу до дома я не мог себе простить, что не обложил ее матом. Прямо хоть возвращайся и догоняй! Но, подходя к калитке, я почувствовал что-то необычное: вроде окна в доме светятся ярче, словно лампу поменяли или выкрутили фитиль.

Соседи гурьбой выходят.
Я потихоньку захожу в избу. За столом, под лампой, сидит дед с письмом в руках. В комнате полно народу. Действительно, пришло письмо. И действительно, от отца. (Выходит, правильно не стал девчонку догонять - как чувствовал.) Дед возбужден. Мать тихонько плачет. Прижала меня к себе украдкой.
Письмо шло долго. Отец писал, что жив, был ранен. Но главное - ЖИВ и скоро увидимся.
Мать преобразилась, словно помолодела.
Это было в середине марта сорок шестого года, во второй половине дня. Я пришел из школы и занимался… (Да не уроками - личным.) У красной звездочки отвалился один крепежный усик, а мне не хотелось с ней расставаться. В поисках кусочка проволоки я забрался на чердак, где оставались необходимые ненужности. Спустился, вижу через дверной проем крыльца: напротив нашего дома, остановилась машина. Я, по привычке, среагировал: надо использовать случай и прокатиться, повиснув на борту, пока руки терпят. Наблюдаю с крыльца за машиной. Ловлю момент зацепиться. Кто-то отходит от нее - думаю, наверное, шофер за водой в радиатор. Нет. Смотрю, идет не к колодцу, а к нашему крыльцу. Ко мне идет…
Служивый высокого роста, в шинели и в фуражке, с чемоданом в руках. Подходит, здоровается как с равным - за руку и садится рядом на ступеньки. Проявляет ко мне интерес. Задает обычные в таком случае вопросы: как зовут, сколько лет, в каком классе учусь.
Вот дался я ему!
Не очень довольный, рассеянно отвечаю, а сам не спускаю глаз с машины. Мне главное - не пропустить, как она отъезжать начнет.
- …Витей звать…на фронте отец… (Чувствую - упущу!)
Так и есть - машина тронулась.
Я не успел толком огорчиться, как подошла соседка, тетка Анна Хорина, и, узнав военного, всплеснув руками, заплакала. Мать в этот день приболела и лежала на печке. Весь разговор она слушала через дверь, гадая, кто же это может быть.
- А мамка-то замуж не вышла? - спросил настырный мужчина.
Мать после этих слов, под причитания тетки Анны, разом вылечившись, махнула с печки на крыльцо и повисла на шее у военного... Только в этот момент, оторопев, уставившись на незнакомого солдата, я понял, что это и есть мой о т е ц.
Потянувшись за его рукой, я робко прижался щекой к колючей шинели.
- Папка…
За столом после схлынувших, возбужденных разговоров, оставшись наедине с нами, отец поведал о своей военной судьбе. Рассказывал основное и без подробностей; их хватит теперь на всю жизнь.
Осенью сорок второго часть, в которой он служил, попала в окружение под Бобруйском. Его взяли в плен и отправили в Кенигсберг, в лагерь. Для отца начался отсчет нового периода жизни, где каждый новый день воспринимался как последний, а прожитый - как подарок судьбы. Когда в Пруссию вошли наши войска, отца без особой волокиты - в штрафную роту и в бой.
Бои шли рядом, под Пиллау. Во время боя на Куршской косе осколком мины он был легко ранен. Этого оказалось достаточно - "кровью смыл" свою вину. Дальше госпиталь. А потом фильтрационные лагеря. И вот почти через год после победы и у нас праздник.
Я пристально рассматривал отца со стороны. Прислушивался к себе, пытаясь понять, как с этого момента изменится моя жизнь. А то, что она изменится, я не сомневался. Надо мною появился еще один человек. Еще один ограничитель. Во мне шевелился червячок беспокойства - пять военных лет безотцовщины даром не прошли. До этого я рос, как хотел. По хозяйству меня никто не просил помогать, а сам я даже полена дров на растопку не принес (не могу вспомнить, где вообще у нас хранились дрова).
Утром отец решил сходить в сторону лапшангского оврага, потропить русака. Брал меня.
На ночлег я завалился "занозой" между отцом и матерью... Словно другого места для меня не нашлось. Только как теперь уснуть-то?! Столько впечатлений сразу: и отец с войны вернулся, и на охоту-то завтра идем вместе, да еще и школу "задвигаю". Во привалило!..
Ночь была длинная и беспокойная.
С рассветом, убедившись, что снег не идет, а на улице мягко и тихо, мы с лыжами под мышкой двинулись за деревню, мимо скотного двора. Небо все больше светлело. А у нас на душе и так было светло. Вышли в поле. В этом году на нем выращивали лен, и часть его, неубранного, в бабках, пустили под снег. Инородными предметами темнели они по краю возле оврага.
След русака мы взяли сразу за скотным двором и, возбужденные, начали тропить. Попадается "петля", потом "двойка", значит, заяц идет на лежку.
Отец давно готов. Я напряженно выглядываю из-за могучей отцовской спины, стараясь первым засечь подъем русака. Движемся осторожно: по-кошачьи, часто останавливаясь. Нервы на пределе. Снопы все одинаковые: их много, как фигур на шахматной доске. Гадай, под какой заяц лежит.
Не углядеть нам его…
Так и есть! Вовремя ни отец, ни я не заметили, как заяц соскочил с лежки и, как-то сгорбившись, прикрываясь бабками, неходко замелькал между ними. Пока перехватывали его хитроватый бег, он уже в поле, далеко. На чистом месте, но вне выстрела. Преследовать бессмысленно, без собаки его не вернуть.
Потоптавшись в нерешительности, мы подались домой.
Подходя к деревне, батя не удержался: нацарапал куском кирпича на старых воротах скотного двора мишень, отошел и, долго выцеливая, спустил курок. Выстрел заставил чуть вздрогнуть. Подошли к мишени - осыпь ровная, кучная. Сосчитали количество дробин в круге, оценили глубину их проникновения в сухие доски ворот. Ружье било кучно и резко.
На другой день, когда я пришел из школы, отца дома не было - ушел устраиваться на работу. Здешнему колхозу был нужен кузнец. Условия оплаты достойные: натурально - мука, масло, мясо.
Жизнь приобретала полноту и смысл.
Для отца, вернувшегося с войны, появилась возможность реализовать предвоенные мечты.
Для матери - быть при живом муже. Отмолила (счастье не многих женщин послевоенной поры).
Для меня - иметь родного отца.
Что может быть важнее в детстве для любого мальчишки?
Наши отношения с отцом на глазах срастались.
Внешне он не проявлял ко мне ласки. Не помню, чтобы когда-нибудь папка подхватил меня на руки, обнял, потискал, поцеловал, игриво подкинул к потолку. И все равно какая-то непреодолимая сила все больше тянула меня к нему.
Проявлял он сдержанность и в отношении наказания или хотя бы моего осуждения. А поводов было более чем достаточно. Только один раз он предпринял попытку отходить меня ремнем (я, играя, изрезал ножом кору яблонь). Куда там! Он только еще снимает с брюк ремень - я юрк! Под стоящую рядом кровать. Матка мне на подмогу. Заслонила от отца грудью:
- Да полно, Лель! Не ты родил, не тебе и дотрагиваться до него...
Отец плюнул и отступил.

***

Лебедев Сергей Анфилович, или как звали его в народе - Анфилович, был председателем местного колхоза не первый год. Давно уже хотелось найти ему хорошего кузнеца. Имеющих силу держать кувалду хватало, а мастера не было.
И вот появился мой отец.
В день знакомства с хозяйством Анфилович между делом посетовал отцу на поломку ключика для завода карманных часов, и тот предложил свои услуги. А это уже вовсе не уровень кузнеца. Такая работа по плечу только слесарю высшей квалификации.
Отец вложил в поделку все свое умение. И когда вручил этот "золотой" ключик председателю, тот не мог сдержать искреннего восхищения. Он важно расхаживал по конторе и всем демонстрировал ювелирное изделие, обязательно требуя признания и своей заслуги, - какого умельца он приобрел в хозяйство. С этого момента и на всю жизнь они с отцом прониклись взаимным уважением и крепко сдружились.
Я теперь все чаще крутился возле отцовской кузницы. Где еще можно столько увидеть? Интересно наблюдать за волшебным процессом, когда из горна достают алый, вперемежку с огнем, неопределенной формы кусок раскаленного металла. Молотобоец размеренно ударяет кувалдой по тому месту, куда указывает молоток кузнеца. Без лишних движений мастер поворачивает заготовку, постепенно придавая ей форму готового изделия: лошадиной подковы или зуба бороны.
Кузнечное хозяйство, по словам отца, было старое и никуда негодное. Надо полностью переделывать горно - сердце кузницы. Меха насквозь дырявые. Отец ободрал с них засохшую кожу. Несколько кусков, покрепче, принес домой. Облагородил их, смазав свиным салом, размял. Затем освободил обеденный стол и начал что-то кроить.
- Патронташ, - ответил мне на любопытный вопрос.
Я завороженно смотрел на него, переводя взгляд с просветленного лица на умелые руки, ловко и уверенно творившие задуманное.
Счастливые минуты…
А как-то раз совершенно случайно выяснилось, что отец умеет и рисовать. Хорошо помню этот вечер.
Керосиновая лампа, отец за столом. Видно, хозяйственных дел тогда не нашлось. Он взял лист полуватмана и без моей просьбы (я и не мечтал об этом просить) изобразил карандашом: зима, лесная дорога, и по ней идут лесовозы ЗИС-5, точно такие как у нас в леспромхозе, до войны. Меня потрясла реальность этого графического образа, возможность простого карандаша так ярко изображать события.

Так вот, оказывается, откуда берет начало мое увлечение фотоискусством и живописью. Истоком был мой дед Леша.

На дворе начало апреля. Весна набирает силу.
Она разрушает построенные зимой дороги, тормошит душу. Весеннее тепло окутывает деревья, пробуждая их от зимней спячки. Лес, стряхнувший с себя водянистый снег, потемнел и словно стал ближе к деревне. Ожили перелески, наполняясь пробным тетеревиным токованием. На глухариных токах зачертили по снегу мошники. Появились перелетные утки. А это значит - надо отложить до времени все мирские дела и включиться в весеннюю песню.
Отец дошивает очередную составляющую часть охотничьей экипировки - рюкзак. Его нигде не купишь. Их просто нет в продаже. Но человек с ружьем и авоськой вместо рюкзака - это не охотник. Пригодился старый брезент. Отец любовно обшивает кожей клапаны многочисленных карманов. Ремешки не пришивал дратвой - крепил самодельными медными заклепками, как деталь, несущую украшение. Подсадную утку одолжил у лесника.
Место охоты, выбранное отцом, называлось Шалуги. В километре от подворья, у леса, болотистая низинка была заполнена вешними водами.
Вышел он из дома задолго до вечера - предстояло до зорьки соорудить шалаш. Я так и застыл тенью на крыльце, тоскливым взглядом провожая преобразившуюся фигуру отца, с несвойственной торопливостью широко шагавшего в сторону поля.
Мать звала ужинать, я отмахивался: как вообще она может сейчас думать о чем-то постороннем? Весь вечер я напряженно ждал, не прозвучит ли выстрел с той стороны. Но сколь ни поворачивал ухо в сторону поля, как ни прислушивался, приоткрыв рот и затаив дыхание, долгожданного звука так и не услышал. Быстро темнело. Захотелось есть. В избе под потолком прирученной луной светилась "летучая мышь". Мать собрала на стол. Волнение потихоньку отпускало. Наевшись, я почувствовал усталость, словно сам только что с охоты.
Отец вернулся в полной темноте. Я подбежал к нему с немым вопросом в глазах...
Он степенно поставил в угол ружье, корзину с подсадной, снял с плеча влажный рюкзак, подал его мне и, присев на табурет, стал стягивать раскисшие бахилы. Я придвинулся к свету, непослушными руками расстегнул клапан и в нетерпении сунулся в рюкзак. Там что-то холодное, гладкое.
Есть! Я потянул и выхватил на свет.
Изба словно подсветилась!
У меня в руках был кряковый селезень. Такую красоту я держал в своих руках впервые и теперь жадно рассматривал. Я оглаживал дымчато-голубое перо с завитком, кудряшки на кончике хвоста, отливающую бирюзой точеную голову, атласную шею, коричневую грудь и яркие оранжевые лапки.
Мать недолго дала полюбоваться. Разрушила всю эту красоту, положив начало многолетней заготовке пуха для семейных подушек.
Ну, никакой поэзии…
Не только отец любил охоту.
В доме напротив жил еще один человек, для которого из всех времен года предпочтительней всего была осень: с зябкими туманами, слякотью, дождевой изморосью, с увядающей осенней красотой леса и надежным охотничьим ружьем.
Кокин Александр. Он с войны вернулся инвалидом: вместо левой руки - культя, почти по локоть. Вот это "почти" как раз и служило ему тем местом, куда он бросал ружье при выстреле навскидку.
Сашка Кокин был на десять лет моложе отца. Среднего роста, сухощав, подвижен и горяч, особенно на охоте. Он был "затяжным" гончатником. И, видно, сама судьба подарила ему, за верность страсти, гончую, какие на век рождаются единицами. Не забуду ее никогда. Выжловка, двух осеней, по кличке Эльма. Была взята щенком. Работать начала с шести месяцев. Крепкие, в комке, лапы, хорошо развитая грудь не знали "стомчивости". Чутье, как бритва, не оставляло ни зайцу, ни лисе шансов оторваться, используя свои уловки. Ни в июльскую жару, ни в дождь, ни в январский мороз...
Вот и осень не за горами.
А пока на дворе грибной сезон. Мы с матерью решаем прогуляться до ближней лесной опушки. Мать в положении и далеко заходить в лес побаивается.
Год на грибы выдался на редкость урожайный. Я хорошо помню это место: белые грибы с одноцветными темными шляпками выстроились нам навстречу семьями по шесть, десять штук, будто на плантации. Их количество даже для этих богатых мест было необычным. Мать, истолковывая это обстоятельство по-своему, беспокойно отмечала:
- Быть опять войне.
Наполнив наши неемкие прогулочные корзины, мы вернулись домой. Отец урожаем грибов заинтересовался, и на следующий день мы уже втроем, с Кокиным, пошли на то же место. Решили взять с собой Эльму: пусть разомнется - охота на носу.
Приходим. Грибов меньше не стало. Начали с азартом собирать. Эльма ртутью разливается по мелочам вдоль лесной опушки. Мужики, собирая грибы, невольно отслеживают движение гончей. Но место не очень характерное для зайцев, и они успокаиваются.
И вдруг Эльме словно кто больно наступил на лапу.
Она взвизгнула утробным звуком, и началось...
Разом, как будто не было ни красавцев грибов, ни корзин. Ничего. Столбняк, переходящий во внутреннюю трясучку организма, прожег насквозь все мое существо. Мужики, не сговариваясь, кинулись в разные стороны выбирать лаз. Меня оставили невольным заложником корзин. Одного - дрожащего от возбуждения.
Гон стал удаляться, но не в сторону полевых просторов, а завернул в лесной массив, тем самым дав определение - беляк. Безоружные мужики, опомнившись от неожиданного волнения, вернулись к корзинам, продолжая следить за обстановкой.
Гон без перемолчек, не снижая напряженности, будил вечернюю тишину леса, наполняя воздух волшебной, неземной музыкой. Голос у Эльмы был какой-то особенный, под стать всем ее необычным качествам: чистый, богат оттенками тонов, которыми выжловка свободно выражала свое состояние в данный момент. Он был однотонным, когда добыча отрывалась; переходил на двухтонный, когда расстояние между ними сокращалось, и даже трехтонный, утверждающий свое превосходство и близкую, никогда не осуществимую вековую мечту гончей - дотянуться до неуловимого "призрака", своим запахом вселяющего неодолимую страсть к погоне.
Такие собаки в любой стране - как скрипка Страдивари.
Гон кипит.
Беляк, пытаясь сбить гончую со следа, ударился в лесной массив, но Эльма, не дав ему использовать свои уловки, выжала зайца на край опушки. И тогда он, лишенный выбора, под энергичным натиском выжловки, утратив всякую осторожность, вылетел прямо на нас, воспринимая охотников как меньшее зло. Сегодня его расчет верный.
Тут же, как по нитке, появилась Эльма и, не удостоив нас взглядом, не реагируя на наши подбадривания, обдав горячим дыханием, промчалась следом.
Вечерело. Сумерки быстро занимали свое место. Лес постепенно терял очертания. Мы стали остывать и вроде даже устали. От чего? От топтания на месте? От страсти, не находящей выхода?
Заяц, проходя несколько раз у места подъема - лежки, переместился в лесной массив и там накоротке начал кружить. Продолжало темнеть. Эльму голосом с гона не снять - бесполезно. Ее в этом состоянии не снимешь ни рогом, ни звуком выстрела из ружья. Только ловить или, махнув рукой, отправляться восвояси, домой. Решаем ловить.
Подобрав корзины, двинулись на гон.
В лесу было уже совсем темно. А гон продолжался. Жаркий. Будоража засыпающий лес. Грубо разрезая тишину дивным переливчатым стоном, который гончатники издавна называют песней. Но нам уже не до песен: Саня встал удачно, беляк прошел в сажени от него. Приготовился к встрече с Эльмой. Молчком бросился, за что-то ухватился, но мокрая выжловка в азарте налимом выскользнула из его рук. Отец на своем выбранном лазу стоял, слышал шуршание рядом, но, не обладая ловкостью Кокина, был бесполезен. Я тем более: сидел на корзине в нерешительности, не зная, как себя вести. Вокруг была сплошная темнота.
Перекликаясь, мы сошлись. Обсудив ситуацию, от дальнейшей ловли отказались. Пока в темноте шарахались, Сашка потерял свою корзину. Одно к одному. Придется завтра с утра забежать за ней. А собака?! Что остается делать - сама придет, у деревни гоняет.
Корзину Кокин нашел на другой день. Эльму искать не пришлось - вернулась ночью. Голод привел.
А меня с этого дня охота накрепко присушила к себе.
За исключением сбора грибов лето мало несло удовольствий. Жара, настырные комары и мухи. Чтобы спастись от укусов, хотя бы на время сна, я в просторных сенях коридора, над кроватью, смастерил полог. Подвесил его и лежу, блаженствую. Если жарковато - одеяло откину. Никто не кусает. Никто не мешает.
Нет, смотрю, кто-то лезет.
Клавка! На целую ночь… ко мне в полог. Моей фантазии на такое явно бы не хватило.
Чем мы в пологу занимались? Мне одиннадцать, ей тринадцать. Лежали рядышком, дышали, играли в "дочки-матери", изучали друг друга. Невольно сравнивая тело девчонки со своим, я подметил одну важную конструктивную особенность. Оно было… Как бы это сказать поточнее… Ну, скажем так: не совсем обычным.
О! Неполнокомплектным! (Будет правильней.)
Свою догадку я решил в ближайшую же ночь перепроверить, но наш кружок юных натуралистов взрослые безжалостно разогнали. Впечатление о лете было испорчено окончательно. И оно, так и не оцененное мной по достоинству, уступило место осени.
Следом зима.
Она в этот год малоснежная. Используем любую возможность для охоты. Запланировали выход и на ближайший выходной. Сбор в шесть утра. Погода стоит заказная. Мысленно мы уже включились в процесс.
И тут все рушится: ночью, к утру, прямо к нашему выходу, матери приспичило рожать. Вот что значит - не увлечена охотой. Ни один зайчатник себе такой вольности, конечно бы, не позволил.
Начались схватки. Роды тяжелые. Мать стонет, лежа на полу. Отец помехой беспомощно ходит вокруг. Быстрее бы уже! Может, успеем еще отохотиться.
Вот и мой брат - Валентин. Отец решает остаться дома.
Ну вот, я так и знал!
Стук в дверь: это Кокин с Эльмой на поводке. Отец пошел объясняться. Не знаю, что уж он будет там придумывать… Охота сорвана, и оправданий тут быть не может. Я, видя, как судьба отвернулась от меня, огорченный, лег на кровать и тоже в отместку отвернулся ото всех и заснул.
Великой радости в связи с рождением брата я не испытал. Понимал, что теперь у меня проблем только прибавится.
Ну я же говорил…
Подвесили к потолку на гибком оцепе люльку. И качай. Если руки устали, предусмотрен ножной привод - веревочная петля под ногу. Больно просто.
Понимая мое положение, морально и практически мне помогала Клава. Она приходила и добросовестно качала малыша.
Правильно подмечено: не имей сто друзей, а имей сто подруг!
В гостях у деда сытно, а все же тянет домой, в Анисимово.
А тут как раз летом отца приглашают на работу в качестве шофера. Возвращение в свой дом дает шанс отцу почувствовать себя настоящим Мужчиной, а матери - полноправной Хозяйкой. Мечталось вновь расправить плечи, выпрямиться и начать жить набело. С чистого листа.
Переехали.
Дворина не обустроена. Огород не посажен. Да разве дело в огороде… Теперь главное вдохнуть душу в заурядное деревянное строение, которое в итоге призвано стать самым святым местом на земле - родительским домом.
Особого сожаления, оставляя Лубяны, я тогда не испытывал. Если бы не переезд, то это лето вообще ничем бы не отличалось от других. Выхожу на улицу - меня встречает тишина. Вся деревня на сенокосе (не знаю, лично мне этот сенокос с детства "не показался").
Тянусь домой. В заупечи, под чистым льняным полотенцем, нахожу свои любимые плюшки. Наедаюсь, и мне опять становится скучно. Пойду Вальку помучаю...
Полегчало!

***

Наступило первое сентября, неожиданно и нежелательно.
В школу, в пятый класс, теперь нужно ходить за два километра в село Лапшанга, богатое историей, а для моей родословной особенно. Здесь, в местной церкви, венчали моих родителей. Отсюда родом бабушка Дарья.
Школа была семилетней.
Располагалась она в здании бывшей духовной семинарии. На месте кладбища, прямо на могилах, школьный двор. Здесь устраивались торжественные пионерские сборы, проводились линейки. Попирая ногами могильные плиты предков, учителя призывали нас к добру, нравственности, патриотизму. Ни время, ни усилия наших воспитателей не смогли полностью втоптать могильные плиты в грязь. Они упорно, как бы в назидание, проявлялись на поверхности земли, подставляя свои изуродованные надписи кирзовым сапогам потомков. Я любил читать эти тревожащие душу строки, как обращения из другого, неведомого, мира.
Наиболее уважаемые, влиятельные при Советской власти люди имели возможность не тратиться на изготовление памятников для своих близких, а брать эти. Я и теперь бы узнал многие плиты, использованные по "второму кругу" предприимчивыми людьми.

Сэконд-хэнд, мать вашу!

Именно эти люди у нас в школе ходили в героях. Мы приглашали их на пионерские сборы. Они с охотой шли, и мы, разинув рты, восторженно им внимали. А потом в завершение торжественной части, в перерыве успев сыграть в футбол найденным человеческим черепом, мы с умилением вязали им на шею пионерские галстуки. Клялись быть похожими...
Сельская церковь по указанию властей давно разрушена.

Приехали!

Счастливая пора - четырнадцать лет. Все, что вокруг меня именно сейчас, и есть "правильно". Другого сознание не испытало. Разруха нежно ласкает взор, с детства впитавшись с материнским молоком. И я стоял, равнодушно глядя на руины каменного перста.

***

Начало учебного года пролетело незаметно. Вот и ноябрьские праздники. Морозит крепко. Земля, не прикрытая снегом, промерзла и гудит под ногами.
Река встала. Замерла. Приготовилась к зиме.
Собираемся. Нас трое. На валенках примитивные коньки. Одеваемся тепло. На мне ватное зимнее пальто, теплые рукавицы. В руках "чикмара" - специально выпиленный из дерева чурбак с ручкой-сучком. Спускаемся под угор. Пробуем лед: держит отлично. Только озорно потрескивает от вечернего заморозка. Но мы хорошо знаем разницу в надежности осеннего и весеннего льда и потому доверяемся. Двигаемся вдоль деревенского берега в сторону Михаленино.
Это особый вид рыбалки. Через прозрачный, как стекло, лед выискиваем стоящую у берега рыбешку. Обнаружив, ударяем чикмарой по льду, точно над рыбкой, и глушим ее. Так и продвигаемся вдоль берега.
Мне на пути попадается весло. Оно не подходит к нашей домашней лодке, но какая-то внутренняя хозяйская жилка заставляет поднять это бесхозное добро и тащить за собой, чувствуя неудобство на каждом шагу...
Мы отбомбили весь макарьевский пляж. Подняли несколько налимчиков. Переехали через реку. Там прошли. Пора домой. Я перехватил прилипшее весло в другую руку и заскользил на свой берег. Все двинулись за мной.
И вдруг на средине реки меня окликнул кто-то из друзей. Я резко затормозил, а сам при этом чувствую, что лед перестает быть жестким и податливо уходит из-под ног, погружая меня в черную холодную пучину.
Я оказался в полынье.
Первое, на что обратил внимание после секундной растерянности, было все то же "ненужное" весло. Когда я повис на нем всем телом, края полыньи выдержали и не обломились. Все сопровождающие благополучно достигли берега и уже оттуда молча, парализованно, наблюдали за мной. Словно под гипнозом. Видно, помощи от них не дождешься (на бога я и сейчас-то мало надеюсь, а тогда и подавно его в расчет не брал). Одна надежда - на себя. Я изо всех сил пробиваю чикмарой лунку впереди себя и на вытянутой руке держусь. Пальцы постепенно слабеют. Течение уверенно затаскивает меня под лед.
Я не плачу, не кричу... Тихо тону.
Ватное пальто - от него не избавиться. Водолазными ботинками становятся валенки. Начинаю снимать их. Идут с трудом. Вот один валенок почти снял.
С берега появился человек. Издалека не узнаю, кто. Он на коньках. Решительно пересекает реку и кричит мне:
- Витька, держись!
Узнаю своего одноклассника, с которым сижу за одной партой, Левку Карпова. В руках у него сучковатая палка. Метров за двадцать он лег и по-пластунски с деревянным обрубком в руках пополз ко мне. Как эстафетную палочку, передал свободный конец сучка в мои руки и потянул на себя. Я подтягиваюсь, обламывая кромку льда. Вот-вот его самого в полынью стащу… Одной рукой переставляю весло, а другой тянусь за сук. Края полыньи ближе к берегу становятся крепче, и вот я выбираюсь на лед. Он трещит, крошится, но держит. Передвигаюсь без резких движений и вдруг замечаю: "А где же вторая варежка?". Добротная такая, меховая. Я оборачиваюсь и вижу ее, одинокую, на краю полыньи. Если бы утонул, ясно, что варежка не нужна, а сейчас-то все обошлось. Разворачиваюсь и ползу к "родной" полынье. Не своими замерзшими пальцами подгребаю рукавицу и, развернувшись на пузе, как тюлень, правлю обратно к берегу.
Стемнело.
Мороз крепчает.
Пока отжимали пальто, валенок колом замерз, да так и остался полуснятым. Сам я идти не могу. Меня подхватили под руки, как манекен и повели. Одежда превратилась в сплошной ледяной панцирь. Шевельнешься - трескотня идет. Меня затащили на старину, к бабушке. Уложили на русскую печку, достали где-то чекушку водки (большой дефицит). Отогрели, отпоили, на другой день я уже пошел в школу.
А вот это уже лишнее!
Весна.
На глазах меняется окружающая природа.
На нашей березе повешен сделанный отцом скворечник. Долго птицы не решались поселиться в нем - настораживала необычность жилища. Крылечко с точеными перильцами, на окошках резные наличники, крыша с "ненужной" трубой. Но все же нашлись смельчаки.
Просыпается река; белесое полотно зимнего ледяного панциря, словно кистью невидимого художника, покрывается темными мазками. Уставшая за зиму вода, усердно подтачивая нагретый рыхлый лед, помогает солнцу и упорно стремится вырваться из ледяных оков. Вот и первые полыньи, расширяющиеся с каждым часом. Нарастает и множится издаваемый рекой гул. Его слышно издалека. Со скрежетом, огрызаясь, наваливаются льдины друг на друга, выползают на берег, создавая хрустальные надолбы. Река освобождается ото льда, начиная с низов, частями, плесами.
Картина завораживающая...
Весной угор первым принимает солнце, подставляет под его ласковые лучи свои бугристые бока, вдыхает свежий ветер и запахи молодой травы. Мало в деревне жителей, оставшихся равнодушными: каждый, хоть ненадолго, да приходит на угор в ожидании, когда "пронесет" реку. Для всех это торжественное событие, которого ждут всю долгую зиму.
Вечерами сюда, к скамейке, стягивается и стар и млад.
"Послюнявиться", - как выражался мой отец.
Трескотня ледолома прошла, но представление не окончено. И вот, наконец, извилистый поворот, как театральный занавес, выпускает на прямой плес, словно белого лебедя, сойму. Это сооружение представляет собой огромные плоты заготовленного зимой леса с бытовой избой вместо капитанской рубки, с веселой командой сплавщиков. Увидев сойму, люди облегченно выдыхают, словно сами помогли ей появиться. Каждый воспринимал увиденное по-своему. Для одного - это "алые паруса" мечты о сказочной жизни. Для другого - уплывающие безвозвратно годы...

***

Постепенно я взрослел. Менялись мои интересы.
С младшим братом нас разделяли одиннадцать лет. А поэтому ничего общего с ним быть не могло. Мало помню наши отношения. Разве что один эпизод.
Только купили мне родители модную, красивую кепку. Собираюсь на ответственную гулянку, ищу ее - нет нигде. Пошел на улицу. Разузнал: Валька забрал. Я кинулся под Михаленино, на перевоз. Бегу под гору, смотрю - вываливает навстречу. Надо было видеть... Сам весь в глине, новый картуз в глине, козырек набок. Попало ему, конечно.
К сверстникам я интерес утратил. Со взрослыми парнями было куда веселей. Выпивка. Подружки. Растревоженное тело и душа испытывали великую смуту. Я мечтал встретить красавицу. Ну, хоть чуть-чуть похожую на героинь кино: Серову или Ладынину. Моя мечта была белокурая. У нас в деревне таких не было, а потому я невольно подался в сторону Варнавино - "города", как хотели считать его старожилы.
По-родственному заглянул к Антоновым. Их сын, Володя, приходился мне не просто двоюродным братом, а еще и закадычным приятелем.
Решаю, куда дальше идти. Рубль, полученный на мороженое, кажется скоро насквозь прожжет карман брюк. Подаю его продавщице и стою в ожидании своей порции мимолетного счастья. Стою - и вдруг чувствую на себе взгляд. Поворачиваю голову. На меня с интересом смотрят огромные серые глаза... белокурой, моей мечты.
Так и не знаю, ел я тогда мороженое или нет…
С этого момента все во мне перевернулось - Она незримо преследовала меня и днем и ночью.
В зимние каникулы, на Новый год, не ожидая от деревенского Деда Мороза никаких сюрпризов, кроме мороза, я засветло отправился в Варнавино. Остановился у Антоновых. Вовка уже утюжил брюки и собирался на бал-маскарад. Мне тоже, как могли, придали городской вид. Обменяли валенки на ботинки, аккуратно причесали.
Тетка Шура для поднятия в нас боевого духа взяла балалайку и ободряюще сыпнула вслед:

Меня судили на бору
За Матанькину дыру.
За ее черной хохол
Да пишут пятый протокол.

Мы у Дома культуры.
Людей - не протолкнуться. Очередим в раздевалке, ждем. Народ все прибывает. И вдруг я вижу в фойе, в массе обычных пришедших с улицы людей, знакомое лицо. Наши взгляды встретились.
Растворилась в массе.
Музыкальное сопровождение бала - баян и входившая в то время в моду радиола. Задышал музыкой зал. Я ищу свою золушку. Вижу ее. Танцует с одним, ее перехватывает другой и еще - Володя, мой двоюродный брат. Зависть моя не имеет предела. И безысходность... Полная.
После вальса Володя, разгоряченный, подходит ко мне:
- Она хочет пригласить тебя на "белый" танец.
Но ведь я не умею!.. И уйти ноги не несут. Звучит танец, объявленный "белым". Дрожу, как на верном лазу при охоте с гончей...
Подходит.
Подходит с такой завидной уверенностью.
- Пойдем танцевать.
Моя бессонная мечта, нарисованный образ стал явью.
Ее звали Лиля Луковицкая.
Бал подходил к концу. Все, вероятно, определились со встречей Нового года. И тут вижу - из оживленной группы, с другого конца зала, она направляется в мою сторону. (Ну, думаю...) Нежно берет меня за руку и ласково произносит:
- Проводи меня.
Сон продолжался.
Я, тушуясь, проводил ее до дома. Куранты отбили двенадцать, и мы, обменявшись взглядом, поняли, что этот торжественный момент упустили. А может, это и есть настоящая встреча Нового года. Кто знает?
Она показала мне затемненное окно своей спальни и... не спешила домой. Потоптавшись у входа в подъезд, как-то невольно мы оттопали от него и, сблизившись на дозволенное расстояние, тихо шли по пустой улице.
Медленно, как по заказу, падал снежок, крупными снежинками щекоча лицо. Мы, словно мух, ловили их руками, разглядывали...

Она,
заметив на моей щеке снежинку,
с уверением, что не тает,
неожиданно прижалась к ней.
Я почувствовал ее губы...

При расставании Лиля предложила: "Завтра вечером родителей не будет, приходи".
На другой день, сдав городскую обувку, я отправился к ней. Тихонько постучался. Переступил высокий порог. Повесил пальто на вешалку и робко присел у порога на краешек стула.
- Напугался? Нет никого...
Она крутилась рядом в куцем халатике, не смущаясь, походя задевая меня, своим поведением все больше придавая обстановке вид домашней. Я постепенно успокоился и просто смотрел на нее. Млел... С какими-то крапинками спелой ржи в длинных, распущенных волосах, гибкая, она была чуть ниже меня ростом.
Время двигалось к ужину. Сели за стол. Она, словно согласовывая, спросила:
- Разве бывает праздничный ужин без стопки?
От этого предложения на душе просветлело. Здесь-то уж мы себя покажем - не дилетанты. Я согласно отмолчался. Она достала из шкафчика графин, поставила граненые рюмки, сама налила по полной.
- За что пьем?.. - и тут же, поправившись: - За Новый год!
Я уверенно взял рюмку. Первым привычно выпил до дна. Обстановка стала теплее. Наступила полночь. Я ждал, ну вот она сейчас скажет: "пошли спать" и предложит вариант - или я иду спать в ее комнату, она остается здесь, на двуспальной, или наоборот. Смотрю, она разбирает кровать и, не предлагая вариантов, все приготовив, обыденно говорит:
- Давай ложиться, уже поздно, я устала.
Без демонстрации раздевается, устраивается к стенке, явно обозначив мое место.
Я начал потеть... Сам в нерешительности: снимать брюки или нет. На мне великолепные свадебные брюки отца, сшитые из отличного английского бостона. Отцу в них так и не пришлось пощеголять - помешала война. Сегодня они, узкие, с подмылком, "забереженные" отцом, дождались меня.
Вот так и сидел я на кровати своей мечты.
В штанах! В pacтерянности...
Не выбрав ничего умнее, я завалился прямо в одежде. Ее терпению приходит конец. И в качестве последнего аргумента:
- Я тебе завтра брюки гладить не буду.
Сдаюсь. Сейчас лучше быть "ведомым". Сознание обволакивает нереальность. Мы замолчали. Дальше слова были не нужны.

Сначала она...
Затем начал тонуть и я...
Мы перестали существовать
для остального мира.

Эта ночь была слишком коротка.
Очнувшись, я почувствовал ее отсутствие. Слышу напевное потрескивание горящих дров в печурке. Пожалела меня будить, топит сама. Вижу ее, ставшее таким родным, лицо. На щеках играют румяные зарницы пламени. Подошла ко мне, коснулась пальчиком носа:
- Вставай, соня, я уже завтрак сготовила, и подумай, не ищут ли тебя твои? Пропал надолго.
Вот об этом она могла не беспокоиться - лишь бы пришел. Мы наскоро перекусили и завалились на еще не остывшую после ночи кровать. В дверь много раз барабанили. Мы заговорщицки молчали.
Зима прошла для нас необычно. Беспокойно...
Она - школьница выпускного класса. Нужно готовиться и поступать в институт. Встречались редко. Ночевать у нее я больше не сподобился. Уходил в ночь по заснеженному полю, через Красницу - овраг, до которого она при любом моем сопротивлении провожала. Уходил с напутствием, дороже которого ничего с тех пор не слышал:
- Я ЖДУ ТЕБЯ ВСЕГДА!!!
А иногда, не успев сходить в школу после свидания с ней, я получал письмо с узнаваемым угловатым почерком, от которого при касании конверта бросало в волнительную дрожь.
Настал момент: две составляющие, Лиля и охота, сошлись в одном определении - Любовь.

***

Непонятно, когда успел пролететь год.
Я собираюсь в Варнавин за хлебом. Зимняя дорога проходит Красницей. По пути встречаю отцовского напарника - Николая Карпова. С его сыном, Левкой, мы учимся вместе и сидим за одной партой. Ведь это тогда именно он, Левка, был моим неожиданным спасителем, когда я провалился осенью под лед. В то время, как все остальные только безучастно глазели.
Пошли вместе - вдвоем надежнее и веселей.
Отойдя немного от деревни, обернувшись назад, мы увидели, что нас неспешной рысцой догоняет стая собак. Ну, бегут себе и бегут. У них, небось, свои неотложные дела. Весна. Начало марта - "нерест". Мы продолжаем спокойно идти. Но когда стая догнала нас, тут началось что-то совсем непонятное. Собаки окружили нас, и к Николаю в ноги кинулась неказистая маленькая собачонка. Его, домашняя.
Это была сучка. Природа два раза в год наделяет каждую самку в собачьем мире притягательной для самцов силой. И сейчас она невольно оказалась королевой этого собачьего вихря и не знала, как освободиться от грязных домогательств этих лохматых кавалеров. Они нахально и неотступно всюду следовали за ней, слепо повинуясь силе природы. Увидев хозяина, собачонка в последней надежде кинулась ему под ноги, скуля о помощи.
Кобели пришли в ярость. Сейчас им было не до вмешательства "службы нравов". Злобно рыча, они набросились на Николая. Он попробовал отпихнуть свою собачонку ногой. Та взвизгнула и этим еще больше подстегнула воспаленную агрессивность стаи. Псы, как по команде, теснее обступили нас. Ко мне интереса у собак не было. А вот к Николаю у них интерес нарастал…
В руках у него на беду ничего не оказалось.
Вокруг чистое снежное поле.
Я выскочил из этого оскаленного, брызгающего разгоряченной слюной, ощетиненного кольца зверей. Николая начали рвать. Из белого армейского полушубка полетела клочьями шерсть.
Наконец ему удалось отлепиться от сучки. Та выскочила на дорогу, и за ней вся стая, забыв про нас.
Осмотрелись. На укусы Николай в горячке не обратил внимания - заживут, а вот полушубок жалко. Неспешно пошли, перебрасываясь на ходу своими впечатлениями. Будет о чем рассказать дома. Неприятное событие. Одно хорошо - теперь оно в прошлом.
Но что это?!
Видно, рано мы успокоились. Обернувшись назад, мы с ужасом обнаружили, что стая в полном составе нагоняет нас снова.
Приближается.
Накрывает грозовой тучей.
И все, как в жутком сне, повторяется вновь. Сучка - в ноги к хозяину, свора наваливается на него, я с пустой авоськой в стороне.

Бедовым смрадом
висит
над истоптанным кровавым снегом
злобное рычание псов,
визг сучки
и глухие маты Левкиного отца.

На спине у него повис здоровый пес. Шерсть на загривке ощетинилась. Волком рвет голое тело, подбираясь к шее. Глаза налиты кровью. Пена хлопьями разлетается из оскаленной пасти. Николай уже нестойко держится на ногах. С каждым укусом ему все труднее и труднее.
Оступился. Повело!..
Если упадет - это же смерть.
Нервно оглядываюсь по сторонам: ни палки, ни камня вокруг. Что за человеческая беспечность! Ведь могли за это время хоть что- то придумать. Вижу кусок проволоки у столба, пытаюсь выдернуть его из-под снега - не получается.
Собаки неожиданно, как и напали, разом оставили жертву, свалив в сторону. Мы бегом прочь.
Я мельком глянул на Николая: его алый полушубок ошметками висел на истерзанном теле, а бледное с якутскими чертами лицо сейчас до смешного напоминало перепуганного оленевода.
Николай после этого случая легко не отделался; самолетом его отправили в Горький. Перенес несколько операций. В итоге все обошлось, но он еще долго лежал в больнице в Варнавино, восстанавливался. Может, надо было бы зайти, проведать. Да не хотелось ворошить все по новой.
Конец марта.
Солнце все решительнее проявляет себя.
Я тороплю время. В этом году мне отец доверил свое ружье. Мне уже не до школьных "пустяков". Я начал готовиться к событию, священность которого для меня была неоспорима, - охота с подсадной. Лилька нюхом чувствует мое состояние:
- Тебя теперь не дождаться, хоть письмо напиши.
На охоту приготовился с вечера. Спать не пришлось. Нужно затемно добраться на место и успеть сделать шалаш (не школа же о нем позаботится). Утка на этот раз из дикого помета. Она куплена на стороне и привезена вчера специально, аж из Заболотья. Прислушиваюсь к новоселке, выпущенной в чулан. А она, то ли в волнении от новой обстановки, то ли по другой причине, молчала. Наша молодая гончая по кличке Вьюга, услышав, как я хлопаю дверью, голосисто залилась лаем. Тоже насиделась дома - невтерпеж.
Я усадил подсадную в корзину и двинулся к реке. Слышу, кто-то шлепает следом... Вьюга! Как она выскользнула? Шикнул на нее и, считая, что этого достаточно, начал в полной темноте шариться под угор. Нащупав лодку, спихнул.
Весна на редкость активная. Бурное половодье затопило всю пойму. Это затрудняло не только выбор места для охоты с подсадной, а даже просто поиск сухого взгорка. Я знал: высокие места надо искать на Волме. Задолго до зари наткнулся на островок. Причалил. Привыкнув глазами к темноте, начал обустраиваться. Соорудил укрытие. Расправив болотники, пошел пробовать глубину. Нормально. Забил в дно заранее припасенный кол с вращающейся площадкой - местом отдыха и обсушки подсадной. Вот в темном небе, над самой головой, проходит пара кряковых, сопровождаемая шварканьем селезня. Понимаю - запоздал с подготовкой. Тяну из корзинки упирающуюся подсадную, несу к воде. Пристегиваю шнур от "ногавки" к вращающемуся кругу. Все.
Заря не ждет - беспокоит своим пробуждением.
Сижу в шалаше и начинаю ощущать дискомфорт. Мерзнут ноги. По плесу, на котором я высадил подсадную, с рассветом появляются графические отметины. Словно паутина. Весенний утренник. Свежий слой льда все теснее обжимает подсадную.
Мой мысок, рядом с "оденком" прошлогоднего стога сена, пересек зайчишка в непостижимом весеннем наряде. Словно только что из пьяной компании. На нем рваный, клочьями, грязный халат. Почуяв меня, он тормознул. Встал столбиком. Постоял, прислушиваясь, и сунулся в крепи, оставляя на кустах свою "зимнику".
Воздух постепенно наполняется птичьими голосами. Начинают булькать косачи (но они не волнуют в данный момент). Закувыркался в небе бекас, маховыми перьями издавая блеяние домашнего барашка и выделывая немыслимые кульбиты в упругом весеннем воздухе. Смотрю на подсадную. Молчит пока.
Не проявляя беспокойства, не засиживаясь на островке, она свободно освоилась в обстановке. Плавает, замирает время от времени и, вытянув шею, прислушивается к весеннему гомону. Покувыркалась, выискивая на дне корм, и затем, сытая, довольная... подала голос.
Классика!
Это был звук не через набитый зоб, не голос беспокойства или тревоги. Это был голос, выражающий общие интересы весеннего, короткого жизнелюбия. Я, как ни выжидал, сидя в шалашке, эту "трель", как ни молил о ней, от неожиданности выронил из рук сигарету (я уже и тогда курил). Мысленно погладил ее и только теперь с интересом стал рассматривать свою пернатую подругу. Она была некрупная (не зря хозяин особенно долго не торговался - мало мяса), темноватого крепкого пера, не свойственного домашним уткам. Она не прятала в траву голову от каждой тени пролетающих в весеннем небе пернатых. Без опаски, с вызовом, она опять озвучила свои сексуальные намерения решительным запросным кряканьем.
Я замер, сжимая холодное ружье.
Голос хрипловатый, убедительный. (Не знаю, как селезень, а я бы на его месте, забыв про все, прилетел.) Еще раз короткая "осадка"... Слышу в ответ далекое приближающееся шарпанье.
Селезень. Прильнув взглядом к бойнице, пытаюсь заметить его вовремя. Смотрю, идет на посадку, а там лед. Растопырившись оранжевыми лапами, неуклюже скользит мимо утки. Селезень не успел подправиться: я ему этой возможности не дал. Прогремел выстрел.
Выбравшись из шалашки, я подхватил теплую птицу, а заодно расшевелил ледяную пленку вокруг подсадной и быстро вернулся назад. Зари осталось немного. Моя душа и сердце поют в унисон с природой. Я хмелею от согревающейся земли, талой воды, набухающих почек. Потянуло в сон. Никак не могу избавиться от зябкости весеннего утренника. Остывший организм клонит ко сну. Утка тоже поостыла. Поеживается, выбравшись на кружок, чтобы не замерзнуть. Шелушит перо. Но обстановку четко контролирует, без интереса провожая взглядом куликов и кроншнепов. Сквозь дремоту улавливаю какое-то движение на воде... Кто-то нахально пробирается прямо в направлении моей шалашки. Сон как рукой сняло. Предстоят взаимные упреки, недовольство. Так не до этого сейчас!
Вылезаю из шалашки. Реплики заранее приготовил...
Что?! Столбенею.
К берегу приткнулась и, выбравшись на сухое, из последних сил отряхивается Вьюга...
В горячке, не придумав ничего умнее, я вырвал из шалашки вицу и начал бессознательно охаживать ею гончую, которая, из последних сил увертываясь от ударов, заметалась по маленькому островку. Наконец, опомнившись, я взял мокрую, вконец замерзшую собаку на руки и потащил ее в шалаш. Уложил на землю, прикрыл снятой с себя ватной курткой и прижался к ней спиной. Пригревшись, собака окончательно успокоилась и притихла (как она меня нашла, непонятно). Утка, отдохнув, успокоившись, снова настроилась на "лирику" и подала голос. На него сразу, ожив, отозвалась Вьюга.
Я, уже больше не маскируясь, вылез из шалаша. Заря уходила до вечера. Пора собираться. Выловил подсадную. Попутно оценил ее состояние - в очень хорошей форме: не намокла, не шарахается от приближения к ней. Жаль только, что она не понимает, сколько радости мне сегодня доставила.
Пока греб, нагрелся на веслах. Сокращая ночной путь, двинулся по затопленным низинам прямо по направлению к дому. Вьюга, уткнувшись своим носом в добытого селезня, тихо подрагивала. Я опять накрыл ее фуфайкой, и она задремала.
Причалив лодку к берегу, поднялся на угop и обернулся. Солнце уже заливало своим светом не видимую ночью природу. Под силой весны она стала неузнаваемой и прекрасной. Половодье понастроило множество островков в непроходимых дубовых гривах, напитало влагой грибные места и сенокосы. Сегодня его, половодья, короткий праздник. И я радуюсь вместе с ним.
Передав дичь матери, выслушал похвалу в свой адрес.
Не тронула. Легковесная, не отцовская.
Зря торопил весну - на носу выпускные экзамены. Где подсказали, где списал. Прошли без каких-то особенных осложнений.
Все! Свободен...
Теперь мало кого помню из учителей. Разве что классную, Зырину Нину Федоровну. Наша гончая Вьюга была взята у ее мужа в деревне Меньшиково.
В школе мечтал: скорее бы на волю. Ну вот - кое-как дождался и стало "думчиво", как говаривал Володя Антонов. Теперь придется еще и на день себе заделье искать.
У нас в семье появился новый жилец: молодая женщина, на правах домохозяйки - работница по дому, из соседнего Ковернинского района. Что ее заставило идти на заработки в другой район, не знаю, наверное, голод. Русоволосая, всегда с ухоженной прической. Очень сдержанна в разговоре - пока не спросят. Правильные черты лица, с оттенком татарского. Неплохая фигура. Какая-то меланхолия в глазах. Создавалось такое впечатление, что ее уже не беспокоит личная судьба. Мне это было только на руку.
В доме не просто ходит, а живет чужая женщина. Мы сталкиваемся в узких коридорах, она смущается. Я делаю эти проходы все уже, неудобнее... Она молчит, опустив глаза. Я наглею. Эти ситуации я начинаю создавать искусственно, искать их. Она терпит меня без злости и без заинтересованности, как мне кажется. Это и останавливает пока.
Был поздний вечер.
Родители на семейном торжестве у Антоновых, меня не взяли, а ей уходить было некуда. Я порывисто обнял ее и начал теснить в сторону спальни, оценивая при этом сопротивление. Не встретив его, осмелел, повалил на кровать.
ПОСЛЕ не было никаких разговоров...
Полежали вместе недолго. Я выскользнул из постели, она осталась лежать молча, тихо. Я спрашивал: "Чего?", она с осторожной грустной улыбкой в ответ: "Ничего"...
Утром я пораньше смылся в Варнавин, а возвратившись поздно вечером, узнал, что она уехала домой. Сразу не почувствовал эту потерю. Только позже показалось, что дом как-то опустел без нее. Она пропала, а я, благодаря ей, приобрел какую-то уверенность в жизни.

Звали ее Аннушка...

***

Шесть лет прошло с тех пор, как кончилась война. Казалось, ничто больше не напомнит о ней. Но однажды вечером, уже в темноте, нарочный принес отцу "казенную" бумагу со зловещим названием "повестка":
- ...получателю в указанный срок явиться в военкомат.
Было не до ужина. Отец и мать придавленно молчали.
Утром отец надел "базарную" одежду. Выглядел он необычно встревоженным, это у него проявлялось в медлительности - он словно оттягивал момент выхода из дома: то выйдет бесцельно на улицу, то сядет за стол, бросая на меня пристальные взгляды.
Ушли вдвоем с матерью обыденно, как будто за хлебом.
С каждым часом мне становилось все тревожнее. А беспокоиться было из-за чего. На дворе был … год.

Хотя какая, в сущности, разница, какой именно был год на дворе. Для основательного беспокойства вполне достаточно уже того, что этот двор находился на территории нашей страны.

Я остался с Валькой в качестве няньки. Брат был игрив и, не чувствуя момента, увлеченно занимался своими детскими делами. А я к вечеру все чаще подходил к кухонному окну, высматривая возвращение родных фигур. Двух… или одной.
Пропустил их появление. Увидел, когда они уже под ручку подходили к дому. На душе как-то разом отпустило. Томление уступило место умиротворенности. Отец пришел навеселе. И повод был. Молча, под гордым взглядом матери, он бережно достал из коробочки отливающую холодным серебром медаль - "3а боевые заслуги". Это был для нашей семьи праздник полного вдоха, освобождающий от вечного ожидания беды. День Победы, наконец, пришел и в наш дом.
Почти не помню этого последнего лета свободы.
Как на вокзале в ожидании запоздавшего поезда.
Тягомотина.
Лиля уезжала поступать в медицинский, пригласила на проводы. Но я почему-то не пошел. После этого наши отношения вышли из категории романтичных и, будто споткнувшись, пошли на спад. Сошли на нет. Прекратились.
Она уехала без объяснений, а я, собрав документы, направился в наш "Новгород" - город Горький.
Я словно видел перед собой открытую дверь, которая медленно закрывалась, словно предлагая мне на выбор: выйти или остаться...
Решил выйти.
Я уходил из родного дома, не обернувшись, не усомнившись ни на миг. Даже не полагая, что с этого момента родительский дом станет для меня самым дорогим местом на земле, а я, при всей своей причастности к нему, только гостем.

***

Я с волнением дочитывал последние строчки пожелтевших страниц рукописи отца.
Это даже мало похоже на текст…
Я будто бы долго всматривался в помутневшее от времени зеркало. (У нас, оказывается, так много общего, что делается не по себе!)
Рассказ отца обрывается юностью, но он странным образом дает полное представление о всей его жизни. Дальше, как под копирку: сплошная любовь к охоте и женщинам (позднее добавилась еще любовь к нашей партии).
Свою жизнь отец считал яркой. Не знаю…
Расцветку с таким незатейливым легкомысленным орнаментом у них в деревне принято еще по-другому называть "баской".
Отец с мамой такие разные, но вместе они - это я.
Как две шестерни в волшебных часиках - Порок и Добродетель; напротив очевидных недостатков одного - достоинства другого. Хочется понять, как этот слаженный гармоничный механизм был устроен. Жаль, что подобное желание возникает, когда потеря необратима.
И вот уже каждая буква, сохранившая биение их сердец, на счет!
Хочется лучше понять свою страну.
Ведь и это - тоже я!
Почему такая великая и могучая держава, как Советский Союз, развалилась не под влиянием внешней агрессии, не в результате вооруженного переворота, а так… под своим весом.
Тихо.
Следом воспоминания мамы - Костюниной (Яковлевой) Ольги Андреевны. Название… какое-то неожиданное -
"Утка с яблоками".

продолжение следует

Часть II

"УТКА С ЯБЛОКАМИ"

© 2003-2094 Kuluar.ru. Все права защищены. | admin@kuluar.ru